Золото гоблинов
Шрифт:
– Жуков! – крикнул на него Иван.- Ты за что зарплату получаешь?
Ты у меня шофер или валютный дилер?
Атлет обиженно замолчал. Алхимик, назвавшийся Васей, пожалел, что АТ бросил заниматься наукой.
– Наука имеет высшую ценность,- сказал он.- А искусство – вещь хорошая, но все-таки развлекательная. На голодный желудок никто не станет слушать ни стихов, ни эллонов.
Я согласился с этой философской мыслью. Между тем за столом возник общий разговор. Темой оказалась, как и следовало ожидать, политика.
– Пока дали только маленькое послабление,- говорил Ртищев.- За границу не пускают. Открыть свою фирму почти невозможно. Газеты стали посвободнее, факт. Говорят, скоро разрешат кооперативные издательства.
– Вопрос времени, Петя,- возразил Белоглинский.- Семьдесят лет нас держали на привязи. Так сразу ничего невозможно.
– А я вот надеюсь,- отвечал хмелеющий аэд,- что лет через десять у нас уже будет все, как в той же Канаде. Появится новый класс предпринимателей. Но не таких, как во времена Диккенса, а совестливых, с гражданской ответственностью. Настоящих русских, православных людей. Коммунисты, устыдившись, сами отдадут им власть. И мы ни в коем случае не станем повторять ошибок, скажем, Америки. Почему, ты думаешь, Алексей так воет в своих письмах?Потому что эта культура нам, извините, Гена, чужая. Может, конечно, и хорошая, но…
Должен честно сказать, что после поднесенного напитка мне было решительно не до обид. Я кивал сначала Ртищеву, потом Белоглинскому, а затем и вовсе потерял нить разговора, протрезвев только часа через полтора.
– Ну что, Гена, как тебе нравится у нас, в Москве? – подошел ко мне
Безуглов.
– Очень нравится,- икнул я.
– Это только начало,- сказал он.- Конечно, тому же господину Верлину моя компания могла бы показаться жалкой. К тому же все мы бывшие студенты с простыми вкусами. У вас-то в Монреале небось офис в пентхаузе?
– Не совсем. Понимаешь, в центре арендная плата высокая, даже в Монреале, а в Заречье…
– Все равно. Во всяком случае, компьютеризован. Слушай, мне есть смысл попросить у Верлина компьютер? Они здесь чудовищных денег стоят.
– Я спрошу.
Безуглов посмотрел на часы.
– Я тебе еще не показал всего офиса. У него огромный потенциал!
И все – за пятьдесят долларов в месяц. Представляешь? Кстати, сказал ли я тебе, что здесь до шестнадцати лет жил наш Татаринов? Именно в этой комнате, где мы сейчас гуляем.
Я встрепенулся. Внезапная грусть охватила меня. Я попытался забыть о запахе тлена и сырой штукатурки, мысленно заменив его на запах борща и детских пеленок, кипятившихся в оцинкованном баке, на запах папирос "Беломор" и хозяйственного мыла. В этом подвале по двадцать, а то и тридцать лет прожили десять семей. Вероятно, на Новый год они собирались вместе на огромной кухне, пили водку, женщины кокетливо отворачивались, подхихикивая. Двадцать лет бедности и унижений. У меня не укладывалось в голове, что ни у кого из них не было возможности, например, накопить денег и купить квартиру.
– Как же они там жили?! – воскликнул я, рассказав обо всем АТ.
– Жили, жили, дорогой Гена,- вздохнул тот, вглядываясь в цветную фотографию нашего пиршества. Видите.- Он указал мне на едва заметные зарубки на дверном косяке.- Слева – мои, справа -
Еленины. Измеряли рост дважды в год, переживали, радовались. Делили счета за коммунальные услуги ивсе такое прочее. Однажды к отцу пришла депутация соседей. Требовали, чтобы после десяти вечера я не играл на лире. Анастасия Павловна, Роза Григорьевна, Марья Ивановна, Любовь Ильинична… У нас в квартире мужиков почти не было. Дядя Федя только, точильщик, да и то – что за мужик. Я его помню только пьяным, а потом еще помню гроб из тонких таких досок, а самое ужасное, что он до поры до времени стоял в нашем темном коридоре вертикально… Оставшиеся разъехались, и, должно быть, многие грустят по той жизни…
– А вы?
– Не скажу, чтобы вы надо мной не смеялись.
– Слушайте, Алексей, а кто обитал в этой комнате? – Я показал ему на дверь, едва заметную на фотографии.
– Вот как раз Анастасия Павловна и жила. Грузная такая, серьезная пожилая женщина, даже, кажется, с высшим образованием. Она мне однажды на день рождения подарила пластинку Ксенофонта.
Почему вы спрашиваете?
Я рассказал ему, что Безуглов уже вложил немалые средства в переоборудование подвала, видимо, считая его не столько офисом, сколь своеобразной крепостью, автономной областью, где можно не только заниматься делом, но и, в общем-то, жить. Кабинет, комната приемов, комнаты для будущих дилеров – все это показывал он мне, пьяненькому и добродушному, во время той экскурсии. Одна за одной открывались двери, обнажая различную степень запустения. Кое в каких комнатах не было ничего, кроме строительного мусора да пожелтевших газет ("Славному юбилею -достойную встречу!" – прочел я на одной из полос), где-то уже навели чистоту, а где-то даже успели поклеить обои и расставить нехитрую мебелишку. Компьютеров, как можно догадаться, не имелось, как, впрочем, и телефонов. Более всего меня поразила, конечно же, полностью отделанная бывшая комната Анастасии Павловны, воплощенная мечта похотливого студента. В приглушенном свете двух торшеров вырисовывалась огромных размеров кровать с резной спинкой, украшенной ангелочками и розочками. На кровати кто-то лежал! Я в ужасе обернулся и увидел на лице Безуглова неподражаемую ухмылку.
– Подойди к кроватке-то, Гена,- сказал он вкрадчиво.- Одеяло подыми. Посмотри, какой я тебе сюрприз приготовил. Понимаешь, человек попроще подарил бы тебе матрешку, шкатулку, икону. Мертвые вещи. А тут воспоминание, надеюсь, на всю жизнь.
Сердце мое забилось. Я покраснел, побелел от смущения и, не помня себя, действительно подошел к постели и откинул одеяло (завернутое в так называемый пододеяльник – двойную простыню с ромбовидным отверстием посередине). Таня и Света, еще пару минут назад лепетавшие за столом свои глупости насчет колготок и сладкого шампанского, лежали рядышком, томно улыбаясь и держась за руки. Они были обнажены. Между ногами у Тани курчавилась поросль каштановая, а у Светы – рыжая. (Меня всегда поражал контраст между детским, кокетливым выражением женских лиц, между мягкими очертаниями их фигур, включая бедра и derriere и откровенной, животной грубостью гениталий.) Девушки игриво захихикали (я сделал опечатку – написал "двушки", и компьютер дал мне на выбор "девушек" и "душек". А еще говорят, что это тупая машина!).
– Смущается! – воскликнула Таня.
– У них, на Западе, должно быть, такого не водится!
– профессионально фальшивым голосом вскричала ее сестра.- Ну иди к нам, красавчик!
Я в ужасе обернулся. Безуглов за считанные секунды успел раздеться догола, и на лице его появилось выражение кота при виде бесхозной банки сметаны. Тело его, некогда, вероятно, довольно ладное, уже начинало оплывать – слегка выдавался живот, и в мускулах чувствовалась некоторая вялость, что не помешало мне на мгновение забыть о девицах.
– Кто первый? – спросил он.- Или давай уж сразу вдвоем?
В самом начале моих записок я нехорошо отозвался о женском поле. Беру свои слова обратно. У меня было немало подруг, и все же нет на свете силы, которая сейчас заставила бы меня коснуться своими – моими! – губами, руками или сами-знаете-чем того, что вызывает у большинства человеческого рода нездоровое возбуждение. Не забудьте: я не знал русских обычаев. Мне показалось даже, что Безуглов что-то от меня утаивал, что я просто участвую в общепринятом обряде, которым здесь приветствуют всех гостей. Описать происшедшее далее (вернее, непроисшедшее) положительно невозможно. Скажу только, что, покидая комнату, я постоял у приоткрытой двери и услыхал оглушительный смех всей троицы.