Золото гоблинов
Шрифт:
– В следующий раз потрудитесь, пожалуйста, заносить личные факсы в журнал, Алексей Борисович,- сказал я вежливо.
– А потом оплачивать?
– Ну конечно,- сказал я.- Пользование аппаратом – пожалуйста, а уж телефонное время – вещь недешевая.
АТ покраснел, как всякий уличенный в мелком жульничестве, и на следующий день принес мне долларов тридцать – несомненно, меньше, чем стоили его факсы.
Ах, Алексей, Алексей в роли клерка сомнительной торговой компании и, более того, как бы моего подчиненного! Не стану скрывать, что ходатайствовал за него пред паном Павелом не только из благотворительных соображений. Нет, у меня был и свой интерес – мне хотелось увидеть АТ не напыщенным экзотериком, а нормальным человеком с ежедневными заботами. Иными словами, сбить с него спесь. Поймите
Его кабинет без окон быстро наполнился обаятельным мусором. На столе валялись советский ученический пенал, разрозненные страницы "Нового русского слова", сборники эллонов для посвященных, где слова печатались вместе с нотами. На стене появился огромный черно-белый портрет Розенблюма, увеличенный едва ли не с паспортной фотографии,- тот самый, что висит теперь в моей квартирке. АТ работал сосредоточенно, то кусая карандаш, то покачивая длинноволосой головою (пан Павел отправил его к парикмахеру только месяца через три, перед самой поездкой в Москву). На лице его застыло выражение, которое по-русски, кажется, называется "будто ударили пыльным мешком из-за угла". Тень Мармеладова, которого всем семейством снаряжали в присутствие, мерещилась мне за его сутулыми плечами, облаченными в мышиный твидовый пиджак от Moores, прибежища мелких бюрократов средних лет, лишенных вдохновения и тщеславия. Услыхав от меня о предложении пана Павела, Жозефина насупилась, ожидая подвоха. Как-никак ради журавля в небе АТ должен был оставить свою временную работу в "Канадском союзнике", где замещал ушедших в отпуск. Вставать приходилось рано, еще до пробуждения дочери, и свой неизменный завтрак (яичница с ветчиной и тошнотворным количеством хлеба) наш аэд поначалу поглощал в одиночестве, в крайнем случае в моей компании (я купил подержанную темно-зеленую "Хонду" и почти каждое утро заезжал за ним на улицу Святого Юбера – проезд на автобусе в пригород стоил недешево). Через две недели, когда смущенный АТ протянул свой первый чек законной супруге, она недоверчиво улыбнулась и весьма кстати воздержалась от любимого монолога о кшатриях и брахманах, читай – о неуместности торговли в качестве источника средств к существованию,а потом начала вставать к завтраку и умильно смотреть на непутевого мужа. Он сиял.
Бедная Жозефина! Не она первая, не она последняя убедилась в том, что рай с милым в шалаше существует лишь в горячечном воображении романтиков. Как странно чередовалась в ней жажда защитить выдающегося артиста от превратностей мирского существования с гневом на его бестолковость! Как настойчиво, с криками и слезами, пыталась она заставить его поступить в университет – обычное прибежище интеллигентных иммигрантов, в некоторомроде социальное пособие для интеллектуалов! Впрочем, в аспирантуру по экзотерике его не брали из-за отсутствия формального диплома, а к алхимии он возвращаться не хотел наотрез.
Мы застряли в пробке на мосту – какой-то несчастный разбил свою машину, и она перегородила дорогу.
– Знали бы вы, Анри,- сказал Алексей, глядя в сторону, где турецкой бирюзою с черными и белыми прожилками волн играла река Святого Лаврентия,- как, в сущности, легко быть бедным в России.
– Бедным быть плохо всюду,- рассеянно ответил я.- Кроме того, бедность – понятие относительное.
Мы опаздывали в контору. Особых строгостей с дисциплиной не водилось, но на первый час, с восьми до девяти утра, приходилось больше половины звонков из Москвы. В тот день я ожидал от Безуглова, точнее, от Кати, которая вела почти всю переписку с нами, известий о Зеленове и десятимиллионной ссуде, которую уже полгода сулил нам банк "Народный кредит".
– Вот и я об этом, Анри! Представьте себе жизнь в моем кружке,-гнул свое АТ,- портвейн – такой же паршивый, как здесь, может быть, даже и похуже, поклонницы, табак, хлеб, колбаса, и ничего больше не хотелось. Я, наверное, был там куда счастливее, чем здесь.
– Ох, не люблю я этих эмигрантских разговорчиков! – вспыхнул я. И не стыдно вам, Алексей Борисович? Вы, насколько я понимаю, пишете здесь даже больше, чем дома, и, уж во всяком случае, больше, чем ваши приятели. И романы сочиняете?
– Ну да.- АТ несколько растерялся.
– О чем же вы жалеете? – заключил я.- Вы мне как-то говорили, что главную цель жизни видите в сочинении песенок, так?
– Эллонов,- брюзгливо поправил меня АТ.
– В таком случае терпите! Не вы ли меня когда-то
– Я тоже человек,- как-то по-детски надулся АТ.
– Не сомневаюсь,- сказал я.
Все-таки он был дьявольски хорош собой, на любителя, разумеется. Но уж кто-кто, а я мог оценить его одухотворенную худобу, манеру в минуты обиды вскидывать острый подбородок, сужать зрачки при напряжении мысли. У него было едва ли не самое живое лицо, которое я видел. Никогда не забуду, как напряглось оно, когда мы проехали наконец мимо изувеченного автомобиля, перегородившего целую полосу и упершегося разбитым передом в перила моста.
– А шофер, кажется, уцелел,- вымолвил АТ с облегчением.- Вот почему боюсь водить машину, Анри, еще приберет Господь до срока, а дел у меня – невпроворот.
С автомобилями, как, впрочем, и со всеми предметами металлическими, деревянными, пластмассовыми, у АТ складывались непростые отношения. Он был прирожденным кулинаром (сказывалась лабораторная выучка), отменным тамадой (с той пошловатой напористостью, столь необходимой российским застольям), несравненным собеседником. Он был негодным слесарем, никудышным водопроводчиком, и я не раз приносил к нему в дом (особенно после нескольких первых чеков, полученных от компании "Perfect Gold" и истраченных в основном на обзаведение) не бутылку, а жестяной чемоданчик со своими, надо сказать, качественными, инструментами: двускоростной дрелью, тисочками, плоскогубцами, разводными ключами. Жозефина расцветала. Подкручивались ослабшие гайки; с помощью болтов-бабочек вешались на сухую штукатурку книжные полки; подкрашивались дверцы стенных шкафов, темно-желтые от кухонного чада и табачного дыма; были собраны небольшой письменный стол и тумбочка. Малолетняя Дарья смотрела сосредоточенно и завороженно, особенно когда я свинтил из разрозненных – так, во всяком случае, казалось АТ – деревянных брусков и планок детскую кровать. С кухни, где возился пристыженный аэд, раздавалось судорожное шипение овощей на китайской сковороде. Ну-с, положим, в заднем кармане у меня лежала сохранившаяся до сих пор плоская фляжка с горячительным -из нержавеющей стали, оклеенная первосортной кожей, настоящий подарок для джентльмена, занимающегося гольфом, и за стол мы садились уже в приподнятом настроении. Затем фляжка кончалась. Я прилаживал к стулу отломавшуюся ножку, тщательно замешивал эпоксидный клей. Жозефина уходила укладывать дочь. Сгущались окончательные,жирные и молчаливые сумерки. В такие минуты Алексей, помявшись, нередко снимал с гвоздя свою лиру.
– В школе у нас были субботники,- говорил он мне.- Я вызывался развлекать товарищей в обмен на освобождение от работы. А они с охотой соглашались! Только много позже мне пришло в голову, что мы, глупые девятиклассники, моделировали извечные отношения между художником и обществом.
– Вы зря думаете, что этот кошачий визг меня развлекает,-огрызался я.- Лира! У нее скрипучий звук, почти без реверберации. Купили бы электрическую, что ли.
– Procul esti, profani! – отвечал Алексей беззлобно.- Дух Эвтерпия не простит вам этого святотатства. Ему тоже в свое время предлагали поставить на лиру лишние две струны и бычий пузырь. Понимай вы что-нибудь в искусстве, я бы спел вам эллон об этой истории…
Я многое отдал бы за возвращение этих минут – за невесомую мошкару, кружащуюся вокруг китайского абажура с символом янь и инь, едкий запах эпоксидной смолы, колыбельную Жозефины, которая едва уловимо доносилась сквозь тонкие стены этого бедного жилья. АТ играл приглушенно и ни одной вещи не допевал до конца. Звучала первая музыкальная фраза, шелестел тихий речитатив на греческом, потом все обрывалось, перетекало в другую тональность, срывалось на импровизацию. Я мог бы подумать, что АТ не хочет ничего исполнять из-за идиотских экзотерических ритуалов, то бишь необходимости надевать все эти венки, хитоны и сандалии; мог бы подумать, что он меня стесняется. Но я знал, что он доверяет мне; я знал, что, как ни смешно это звучит, меня допускали в святая святых его сочинительства. На его московских концертах я узнавал кое-какие напевы из слышанных мною на вечерней террасе, удивляясь аплодисментам зала. (Я не совсем идиот и при всем равнодушии к экзотерике понимаю, что для ее любителейэтот сорокалетний мальчик был человек выдающийся. Только любил я его не за это.)