Золото (издание 1968 г.)
Шрифт:
Николай чувствовал, что сердце его переполнено любовью, чувствовал, что он бессилен с этим бороться, и искренне негодовал. Он добросовестно убеждал себя, что это глупо, никчемно, что чувство это неуместно в дни войны. Он сердито распекал себя за малодушие и отсутствие воли, но по мере того как он, возвращаясь, приближался к знакомой полянке, сердце его билось чаще, радостней, тревожнее, а шаги ускорялись сами собой.
Муся испытывала то же противоречивое чувство. Услышав шум знакомых шагов, она точно вся загоралась изнутри. Но партизан выходил на полянку, и она встречала его равнодушным взглядом, с безразличным видом, задавала насмешливые вопросы,
Только об одном — о природе могли они теперь толковать свободно. Муся до войны не знала названий многих деревьев даже из тех, что росли на бульварах и обрамляли улицы ее родного города. Но в дни лесных скитаний родная среднерусская природа властно пленила городскую девушку, дала ей новые, неизведанные ощущения. Муся полюбила леса, луга, реки и постигала их тайны с той жадностью, с какой человек, выучившийся грамоте в зрелом возрасте, с одинаковым интересом читает подряд все попадающиеся под руку книги.
Николай же был предан природе всей душой, предан с детства. Разговорами о природе, о ее красотах и тайнах оба они заглушали в себе досаду от вынужденного бездействия, на которое обрекла их Мусина рана, и свое с каждым днем растущее нетерпение, с каким они ждали часа, когда наконец можно будет продолжать путь.
Недалеко от шалаша Муси стоял невысокий и совсем трухлявый березовый пень. Он был покрыт зеленым мхом и до того уже гнил, что держался только прочными обручами бересты. Пень как пень. Муся как-то присела было на нем погреться на солнышке, но муравьи согнали ее. И вот однажды, выбравшись из шалаша, она застала Николая возле этого пня. Он лежал на животе, подперев голову ладонями, и глядел на пень с тем живым интересом, с каким завзятые театралы смотрят талантливый спектакль. Муся рассмеялась: уж очень забавным показалось ей это внимание к ничем не примечательной, трухлявой развалине. Николай недовольно покосился на нее.
— И чего смеешься, сама не знаешь! — проворчал он и вдруг, весь точно загоревшись, пояснил: — Ведь это же целый мир. Какой материал для наблюдений! Смотри, дерево спилено семь лет назад. Пень сгнил, ветер принес на него землю, и, видишь, появился уже слой мха. Мох скрепил землю, чтобы ее не сдуло. Кстати, вот за эти молоточки мох этот зовут «кукушкин ленок». Хорошо, правда? Ты видишь, на мху — две березки. Этой вот три года, а эта — малышка, ей и годочка нет. Смотри, как крепко вцепились они корнями в трухлявую массу. Вот развалится пень, труха осядет, а они уже будут сильные, сразу встанут на крепкие ноги. Лет через десять-пятнадцать на месте этой старухи раскинет крону вот такая девушка. — Николай показал на стройную белую березку, всю сверкавшую на солнце золотом своих длинных кос. — Ну что, разве не материал для раздумья о вечности материи, о силе жизни, мало ли о чем… Кстати, знаешь, эта березка напоминает мне тебя: такая же тоненькая, строимая… — Николай густо покраснел и сердито добавил: — и кудлатая.
Пропустив мимо ушей неуклюжий комплимент, Муся какими-то новыми глазами смотрела на этот такой обычный с виду, ничем не примечательный пень. Действительно, над ярко-зеленым плюшем мха с желтенькими молоточками на тоненьких ниточках поднимались два маленьких деревца. Их ярко-зеленая листва сохраняла летнюю свежесть и была бархатисто шершава с тыльной стороны. Деревца эти, по-видимому, отлично чувствовали себя на пне. Они почему-то напоминали Мусе белокурую Юлочку. Где-то она теперь? Удалось ли Рудакову вывести свой отряд из кольца пожара? Может быть, они уже добрались до Коровьего оврага, до Матрены Никитичны. Вот, наверное, была встреча!.. Все друзья воюют, сражаются, каждый их день наполнен борьбой, а они — пожалуйте, наслаждаются природой… Какая тоска!
Муся даже застонала вслух от этой мысли.
— Что, рана? — встревожился Николай.
— Нет, нет, говори, я слушаю. Это очень интересно. Ну, ну…
— Ты глянь на этот пень вблизи. Эта же целый городок с очень густым разнообразным населением, — продолжал Николай. — Утром после заморозка он кажется мертвым, а сейчас солнце пригрело — и смотри, какая суета.
Действительно, два муравья, помогая друг другу, деловито тащили куда-то толстую сосновую иголку. Один налегке стремительно несся им навстречу, поглядел на трудящихся друзей, пошевелил усиками и помчался обратно. Он померещился Мусе десятником какой-то муравьиной стройки, ринувшимся на место работы, чтобы обдумать, куда положить это новое бревно…
— Гляди, как все они трудятся для общего дела. А мы тут…
Николай досадливо махнул рукой, но тут же спохватился.
Муся гневно смотрела на него сузившимися, похолодевшими глазами:
— Что же, по-вашему, это я нарочно вас задерживаю?
— Что ты, что ты! — испугался партизан. — Я хотел сказать…
— Вы, товарищ Железнов, может быть, думаете, что я притворяюсь? Вы это хотели сказать? — непримиримо продолжала девушка; уголки губ у нее подергивались, глаза заплывали слезами.
— Да с чего ты взяла? Я просто хотел сказать, что мы часто не замечаем в природе самого интересного.
— Нет, верно, только об этом? Да? А я подумала… Ой, Коля, почему так медленно заживает эта проклятая нога? Почему?
— Заживет, заживет, всё в своё время… Вот смотри сюда…
Николай указал на растерзанную сосновую шишку, крепко забитую кем-то в пень, в лунку, выдолбленную между корой и стволом. Много таких совершенно размочаленных шишек и чешуек от них валялось на земле. Оказалось, что это кузница дятла. Это он таскал сюда свою добычу и зажимал в своеобразных тисочках, чтобы легче и удобнее было ему обрабатывать ее длинным клювом.
— А помнишь, как ты рассказывал об этом растении, что мух ловит? — спросила Муся, понемногу успокаиваясь.
— О росянке, да? — обрадовался партизан. — А как ты мне пуговицы пришивала, помнишь?
— Я тогда глядела на тебя и думала: «Как смеет предатель смотреть такими ясными глазами? Под ним земля гореть должна, ему каждое дерево проклятие шлет, каждый куст над ним насмехается…» А ты что думал? Ну, не отворачивайся, говори прямо: что тогда думал?
— Я то же самое о тебе думал, точь-в-точь… Кузьмич жужжит в ухо: «немецкие овчарки», «шпионки», а я не верю… Вопреки всему не верю, злюсь на себя, а не верю… Эх, Кузьмич, Кузьмич!..
Рванул ветер. С тонкой березки посыпались золотые червонцы и, покрутившись в воздухе, легли на бурую траву.
— Да, Кузьмич… — задумчиво отозвалась Муся.
Оба вздохнули.
Тяжело было думать, что, вероятно, уже никогда не услышать им больше дребезжащего тенорка старика, не увидеть хитрого мерцания его одинокого зеленого глаза…
И показалось Мусе, что Василия Кузьмича Кулакова знала она давным-давно, что много лет назад прошел через ее жизнь этот маленький, ершистый, противоречивый человек, многому ее научивший и на многое открывший ей глаза.