Золото русского эмира
Шрифт:
– Пусть так, – Бродяга подмигнул багровому солнечному диску, всплывшему над барханами. – Очень скоро она ему не понадобится!
А дальше он сделал удивительную и страшную вещь. Он сорвал с золотой клетки покрывало и распахнул дверцу.
– Веди же нас, Феникс!
29
ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД
Дворец эмира поражал воображение скромной роскошью цивилизации.
Коваль поймал себя на том, что совершенно отвык от элементарных эстетических и санитарных норм, установленных в двадцать первом веке. Он просто перестал замечать то, что раньше, в прежнем мире, резануло бы по глазам. В Петербурге, среди своих богатеев, и в гостях у иностранных вельмож Артур встречал пышность,
Артур гостил в трехэтажных особняках ковбоев, где хозяева с хохотом соревновались в арбалетной стрельбе по полотнам, стоившим раньше миллионы долларов, где жарили на вертеле целых баранов, раскладывая костер прямо в парадных залах, на графских мозаиках восемнадцатого столетия, а по нужде зимой бегали на заднюю лестницу, так и не удосужившись починить стоки. Впрочем, летом они бегали по нужде ненамного дальше, закапывая сточные ямы, когда те переполнялись, откапывали рядом новые, превращая задние дворы резиденций в болотистые пустоши.
В особняке Мамы Кэт на Каменноостровском гости бросали пепел и позволяли гадить псам на персидские ковры. Напившись, метали ножи в африканских божков из черного дерева, фехтовали на шпагах, принадлежавших царской фамилии, соревновались, кто загрузит в себя больше браги из отделанных серебром и рубинами рогов, затем разбивали эти рога о стену и под смех собутыльников блевали тут же, под инкрустированные резные столики. И туда же валились спать… Щурясь из занавешенных окон дворца на залитые солнцем, безупречно асфальтированные площади Эр-Рияда, Артур мог лишь мечтать о возвращении в Россию той эфемерной субстанции, которую когда-то называли культурой.
Варшавский воевода как-то катал Коваля по Висле на ладье, так плотно увешанной раззолоченными парчой и бархатом, что борта едва не зачерпывали воду. На корме в течение трех часов наяривал цыганский оркестр, цепные медведи пили пиво и водку под хохот придворных, высокие гости соревновались в стрельбе по оленям, нарочно загнанным на пологий берег Вислы. Стреляли из именного оружия польских королей. Потом забыли про курс, с размаху сели на мель, утопили немыслимой цены прогулочное судно вместе с полудикими рабами, сидевшими в трюме на веслах. Намокнув, обрадовавшись дополнительному приключению, с гоготом выплывали на берег, самого Коваля и воеводу несли под балдахинами на бархатных банкетках, на берегу подожгли лес, заодно крестьянские наделы, человек десять спьяну утонули…
В Перми, во время церемонии встречи, намалевали огромные портреты Артура, развесили по городу, заодно раскрасили в яркие цвета фасады, улицы мыли из шлангов, качая воду насосами, поскольку груды нечистот достигали окон первых этажей. От президента скрыли, что в городе случились на тот момент десятка два смертей от холеры, подозревали тиф, на всякий случай вывезли всех больных за город, в бараки, прочих под страхом смерти заставили сидеть по домам. Вскрылись губернаторские хитрости много позже, когда Коваль на третий день пребывания удивился странному безлюдью на улицах и, не спросясь у местной охраны, самолично рванул осматривать город. Отмахав со взводом гвардейцев всего лишь три квартала от надраенной до блеска гостиницы, уперся в смрадные кучи мусора, в мертвых гниющих псов, в золотушных язвенных детей, ползающих вместе с поросятами в лужах вдоль покосившихся заборов…
Завыть хотелось тогда президенту, но, ежели от каждого непотребства выть, так и не заговоришь по-человечески никогда!
В Казани у хана, впрочем, немногим чище было, такая же копоть заводская, вонь и разлад, но, по крайней мере, мертвецки пьяных и укурившихся поменьше. Строго карал хан, раскачивались за западной стеной облепленные вороньем мертвецы – продавцы отравы питейной, нюхательной, курильной и прочих. Если при первом приезде президента, до подписания договоров, приукрасили татары столицу, припрятали гниль, то позже уже не стеснялись, нарочито напоказ выставляли: мол, поди-ка, зацепи нас, а там поглядим…
Докладывали Ковалю не раз и не два, что Халитов клал с пробором на российский закон; оружием сполна пользуется, два полка на постое не обижает, почтение командирам оказывает, недобитых Озерников ловить в плавнях помогает, но суды вершит по шариатским нормам, а то и не по шариату вовсе, а в силу восточных своих, каверзных, нетерпимых привычек.
Однако Артур велел не вмешиваться, донесения выслушивал, на Малом круге обсуждал, самых горячих, что кричали о развале государства, пока крепко осаживал. Не осталось у него после ухода Левы Свирского таких близких друзей, чтобы пожаловаться и высказать сокровенное, только с супругой и поделишься. Не мог же президент на Малом круге, не говоря уж о Думе, заявить, что симпатизирует ханским методам. Вот бы тогда все «униженные и оскорбленные» завыли, а уж доморощенные новые «демократы», привыкшие к вольнице питерской, те и вовсе бы на слюну изошли. Тысячи наций больших и малых приютил город, каких только церквей не строили, каких только служб не справляли – ничто не возбранялось, несмотря на стычки периодические, несмотря на частые драки между кавказниками и славянами. Впрочем, кавказники со всеми подряд дрались, полиция только успевала разнимать да трупы из Невы вылавливать. Думские кряхтели, но помалкивали, не решаясь вездесущего Кузнеца злить, опасаясь за свои привилегии. В Военном совете и Большом круге тоже порой раздавались призывы вышвырнуть иноземцев вон, Качальщиков и прочих колдунов отселить из города подальше, в Лугу и Выборг, но прямо опять же не решались против Уголовного кодекса идти. Уголовный кодекс президента Кузнеца за малейшее притеснение по нации и вере карал строго – как за грабеж и убийство. Посему Артур прекрасно сознавал невозможность на данном этапе сказать хоть слово теплое о внутренней политике хана.
Халитов, подстегиваемый осмелевшими и окрепшими камскими кланами, откровенно нарывался и насмехался, только и ожидая формального повода к скандалу. Но президент повода не давал. Президент слушал своих гонцов и тщательно перечитывал то, что записали с их слов канцеляристы. Пока что, на время южной кампании, отношения сохранялись вполне дружественные, пусть и благодаря русским дивизиям.
Эмир Саид принял захватчика с ровной невозмутимой улыбкой. Его бешеная нервозность угадывалась лишь в подергивании левого глаза. В окно эмир старался не смотреть. Вплотную к парадному крыльцу русские казаки мыли коней.
– Почему ты согласился на переговоры, русский эмир?
– Потому что мне не нужна твоя смерть.
– Чего вы добиваетесь? – тревожно спросил повелитель Аравии. – Вы ничего не найдете здесь, кроме песков.
– Тебе прекрасно известно, что нам надо только одно. Гарантии, что вы не вступите в войну.
– И ради гарантий вы убиваете тысячи мирных крестьян и рыбаков?
– Это печальная дань глупости, – без улыбки пошутил Артур. – Мы не желаем дальнейшего кровопролития. Если бы ты не вступил в сговор с безумцами, мы могли бы стать друзьями. Мы и сейчас готовы к миру. И ожидаем ответных шагов от вас.
– О каких ожиданиях ты столь опрометчиво рассуждаешь? – осмелел эмир. – Ты, наверное, полагаешь, что мы отгородились Железной стеной и потому глухи и слепы? – Он дождался, пока Расул переведет. – Нам известно, какой ценой ты сколотил государство. У твоего народа остался последний выбор, но люди, к сожалению, слабы и слепы… Ты ослеплен, русский эмир, ослеплен блеском казны, ослеплен своими же отражениями, развешенными на улицах, ослеплен медоточивыми речами лжецов…
– Не так уж сложно отличить лесть от правды.