Золото Соломона
Шрифт:
— Простите?
— Не обращайте внимания, я просто ворчу себе под нос.
— Ничего страшного, — отозвалась Элиза. — Только не забывайте, что в присутствии посторонних — особенно родовитых особ…
— Вы — моя знатная патронесса, — подхватил Даппа, — а я писака, измазанный в чернилах с головы до ног и потому чёрный везде, за исключением ступней, которые я стаптываю, собирая невольничьи рассказы.
— И ладони руки, которой сжимаете перо. Я узнаю фразы из вашей апологии к новой книге, — ответила она, удостаивая его
— Так вы её прочли!
— Ну разумеется! Как же иначе?
— Я боялся, что вас утомили невольничьи рассказы с их пугающим однообразием. «Меня захватили воины из соседней деревни… продали племени, живущему за рекой… пригнали к большой воде, заклеймили, погрузили на корабль, вытащили с него полумертвым, и теперь я рублю сахарный тростник».
— Все человеческие истории в какой-то мере одинаковы, если сжать их до такой степени. И всё же люди влюбляются.
— Что?!
— Влюбляются, Даппа. В конкретного мужчину или конкретную женщину и ни в кого иного. Либо: женщина любит своего ребёнка, как бы ни походил он на других детей.
— Вы говорите, что возникает связь между людскими душами, несмотря на одинаковость…
— Нет никакой одинаковости. Если бы вы смотрели на мир с высоты, как альбатрос, люди внизу казались бы вам одинаковыми. Мы — не альбатросы, мы видим мир с уровня земли, своими собственными глазами, каждый — в своей собственной системе координат, которая меняется в зависимости от нашего положения. Пресловутая одинаковость — химера, призрак, который мучает вас, когда вы ночами ворочаетесь в гамаке.
— По правде сказать, у меня своя каюта, и теперь я ворочаюсь в койке.
Элиза не ответила. Некоторое время назад она достигла дальней стены и теперь, говоря, смотрела на Лестер-филдс через круглое окошко в фасаде. На корабле это означало бы, что она следит за погодой. Но что можно высматривать здесь?
— Нужно, чтобы читатель нашёл родственную душу в одном из ваших повествований, — рассеянно продолжала Элиза, — и тогда он поймёт, как отвратительно рабство.
— Что, если печатать их по отдельности, в виде памфлетов?
— Листки дешевле, их можно расклеивать на стенах и тому подобное.
— Ах, как вы меня опережаете.
— Распространение — моя забота, ваша — сбор.
— Почему вы смотрите в окно? Боитесь любопытства соглядатаев?
— Когда герцогиня сходит с корабля в Лондонской гавани и едет через город в сопровождении целого поезда карет, она, естественно, возбуждает любопытство, — спокойно ответила Элиза. — Я составляю реестр тех, кто на меня заглядывается.
— Увидели кого-нибудь знакомого?
— Вот старый пуританин, которого я вроде бы знаю… несколько гадких тори… и чересчур много соседей, теребящих занавески. — Она отвернулась от окна и совершенно другим тоном спросила: — Что-нибудь стоящее из Бостона?
— Там всё больше ангольцы, а я несколько подзабыл их язык. Гавкеры в Массачусетсе
Как раз когда Даппа думал, будто сообщает ценные сведения, Элиза нетерпеливо отвернулась к окну. Ну разумеется, ей прекрасно известно, что делают гавкеры в Массачусетсе.
— Соответственно и рабовладельцы там бдительнее, чем, например, в Бразилии. Увидев, что их невольники разговаривают с подозрительно хорошо одетым арапом…
— Вы не собрали в Бостоне ничего полезного, — оборвала она.
— Я слишком пространен, ваша милость?
— Я слишком много сокращаю? — Элиза отвернулась от окна и снова смотрела на собеседника.
— Это помещение — опрокинутый трюм, — понял вдруг Даппа. — Если перевернуть «Минерву» так, чтобы мачты указывали к центру Земли, то её киль смотрел бы в небо, как коньковый брус у нас надо головой, а доски корпуса образовали бы крышу.
— И там по-прежнему бы много всего хранилось, как и в мансарде.
— Это так называется?
— В них живут голодные литераторы.
— Вы предлагаете мне жильё или грозите уморить меня голодом?
— Смотря что вы привезёте из следующего рейса.
Она подошла и с улыбкой взяла его под руку.
— Куда теперь?
— Снова в Бостон.
Отсюда им была видна лестница. Слуги, столпившиеся внизу, могли слышать их разговор.
— А ваша милость? — громко спросил Даппа.
— Вы спрашиваете, куда собираюсь я?
— Да, миледи. Вы ведь только что из Ганновера?
— Из Антверпена, — прошептала она. — Теперь я здесь… как бы вы сказали, в долгом плавании.
Они спустились по лестнице, что было бы куда проще, если бы домашние и слуги герцогини не ринулись предлагать помощь. Чуткое к языкам ухо Даппы уловило немецкую речь: две молодые дамы говорили между собой. Они были одеты, как простые дворянки, но держались, на взгляд Даппы, как титулованные особы.
Даппа впервые встретился с Элизой двадцать лет назад. У него были все основания её ненавидеть. Они с Джеком, ван Крюйком и Врежем Исфахняном отплыли из Вера-Круса на корабле, нагруженном золотом, направляясь в Лондон или Амстердам, а к Йглму свернули только из-за Джековой страсти к этой женщине. Письмо, которым их туда заманили, оказалось подложным — его изготовил иезуит отец Эдуард де Жекс. «Минерва» попала в ловушку, расставленную французами. Джека постигло своего рода возмездие. Даппу, ван Крюйка и команду отпустили вместе с кораблем, но лишь после того, как французы забрали из трюма «Минервы» всё золото. У них остались лишь золотые листы, которыми при постройке обшили корпус ниже ватерлинии. И ещё сама «Минерва» — их дом и хлеб. Другими словами, они были обречены провести остаток дней в опасных трудах и скитаниях. Ван Крюйка это устраивало в полной мере. Даппу — куда меньше.