Золото
Шрифт:
«Тихо! Тише! – воскликнула Жизель, зажимая карлику рот рукой. – Повтори еще раз, и тише!.. Ты сказал – Моника Бельцони?.. О Боже, откуда, откуда же я знаю ее?.. Так ты сказал, она умерла?..»
«Да, госпожа. По слухам, на юге. На раскопках. Господин Бельцони занимается древностями, его жена ему всемерно помогала. Так же, как бедная супруга господина Кайтоха, на чьем вернисаже вы купили золотую маску, госпожа».
Она стояла, чуть покачиваясь, крепко вцепясь пальцами в плечи карлика.
«Моника Бельцони… Моника Бельцони… А!.. Да!.. Вспомнила!.. Стенька, я все, все, все вспомнила!..»
Она закружила карлика по комнате в странном танце, в порыве страшного и причудливого вальса; зацепилась платьем и ногой за ножку стула, упала, и карлик, испуганно заохав, поднимал
«Да, да, и Дроветти вспомнила, он приходил к мужу, когда еще я… – Она не сказала: когда я еще видела. – Давно… робкий, но взгляд хитренький, они все такие, черно-масленые южане… И Бельцони вспомнила! Я однажды обедала с ним! И ее… Монику… Это все было, когда еще я училась… Господи, Стенька, как же это было давно… неужели я такая старая… неужели же мне уже умирать пора?!..»
Карлик изумленно глядел на молодую, с нежной кожей, с румянцем на скулах, красивую его госпожу. Его лицо мучительно кривилось. Как хорошо, что она не видит, как по его бульдожьим щекам ползут слезы.
«Побойтесь Бога, госпожа. Вы мелете языком. У вас жизнь только начинается с господином. Вас Бог чудом от смерти спас, значит, Он хочет, чтобы вы жили дальше. Кого Бог берет – берет сразу и навсегда».
«Тот и счастлив, Стенька. Нет, тогда я была молода по-настоящему!.. Это было, когда я училась в Америке…»
…………………небоскребы Нью-Йорка, бешеного города, одного из самых быстрых городов. Ей не понравилось там жить. Слишком быстро все ходят; слишком торопливо едут; слишком много народу на улицах, слишком узких, каменных и голых, и слишком высоко зданья уходят в небо, заслоняя его от глаза. Она, Жизель, была совсем юная, только закончила школу, и ее родители решили отправить ее поучиться в Нью-Йоркском университете – специальность «искусствоведение» была загадочной и очень женской, ее предкам казалось, что их хорошенькая девочка просто создана для искусствоведения, только для него. Зачем лететь за океан?.. Разве мало профессоров в Москве?.. Жизель глядела на Нью-Йорк отнюдь не восторженно: ах, Америка!.. – он утомлял ее, ей хотелось в старую Европу, к старым камням Франции, к фонтанам Италии, на дикие поемные луга России, на озера с карасями. А вместе этого сиди в каменном мешке, слушай лекции то по-английски, то по-русски – в Нью-Йоркский университет приезжали писатели, художники, режиссеры из России, это была какая-то русская тусовка, Жизели казалось – Нью-Йорк русский город, когда на Брайтон-Бич она слышала, как полисмены свободно по-русски матерятся. И здесь, в Нью-Йорке ее юности, она и встретила эту странную девушку, красавицу-гречанку, черноволосую и высокую, с черненькими усиками над губой, отчего та всегда напоминала Жизели пушистый персик, – Хрисулу.
Хрисула тоже училась в Университете. Девочки сидели вместе на лекциях, оживленно болтали по-английски – Жизель совершенствовалась в языке, – а потом Хрисула немного учила ее греческому языку, такому мелодичному, как итальянский, и буквы там были – ну совсем русские. А вечерами Хрисула куда-то исчезала. Жизель боялась спросить ее. Потом все-таки спросила. И Хрисула ответила ей сразу, весело и грубо: «А ты не догадалась разве?.. Я промышляю ночным ремеслом. Это очень весело, особенно в Нью-Йорке. Здесь такие классные мулаты попадаются!.. А латиносы!.. умереть от восторга… и щедрые, много платят…» Жизель глядела на Хрисулу, как на сумасшедшую. «И ты… еще не заболела?.. – наивно спросила она. – И тебя… еще никто не избил?..» Хрисула засмеялась звонко, будто много колокольчиков зазвенели сразу. «Ты просто Божия коровка, Жизель, – хмыкнула она. – Ты не знаешь жизни! Жизнь, darling, она опасна! Но в риске – прелесть! Я люблю опасность! Я люблю ночь и новых мужчин! И это же приключенье, а тебе повезет в жизни только тогда, если ты вся, настежь, открыта приключеньям!.. Хочешь – пойдем со мной?.. Попробуешь?.. Раз начнешь – не оторвешься! У меня всегда деньги есть, я – не то что ты, так и ждешь, когда набегут в банке твои вшивенькие процентики!..» Жизель задрожала. «Но это невозможно!.. Я… не смогу!..» Хрисула
И однажды Хрисула пришла с улицы к ней, к Жизели, домой – она снимала маленькую квартирку в районе Лексингтон-стрит – со странной дамой, много старше себя; дама была еще красива, хоть белые, сивые волосы у нее на голове уже начали редеть, и она забирала их на затылок черепаховым гребнем, чтобы никто не увидел намечающейся смешной лысинки. Даму звали Моника, и у нее были вставные зубы, а рот она красила модной дешевой перламутровой помадой «Kiki». Моника оказалась разговорчивой путаной. Она была умна, весела, у нее была смешная худощавая фигурка, вся состоящая из острых углов, и девочки узнали из ее предутренних рассказов за бутылкой желтого кальвадоса, пачкой сигарет и крепким, как горчичник на желудок, кофе, что ее мать была шпионка, и ее звали Цинтия, и на была страшно знаменитой шпионкой, – ну, а Моника росточком, что ли, не вышла, или умом, зато взяла красотою, на Бродвее и на Кэнел-стрит от белых и от негров просто отбою нет!.. нет, нет, она не проститутка, это так, ее развлеченье, а так она историк, она закончила исторический факультет Нью-Йоркского университета… да только вот знанья в одну дырку вошли, в другую – вышли… Они тогда хохотали и курили сигареты, да, Жизель даже помнила, какие – «Salem». А потом презабавная Моника укатила в Европу; она вскричала напоследок: «Мне надоела Америка! Здесь все безмозглые скоты! Хочу в умную Европу, но не в Англию поеду – махну в Италию, люблю солнце, люблю, как итальянцы поют!..» Она прислала им с Хрисулой открыточку уже из Венеции. Пришло еще несколько открыточек, нацарапанных, как воробей лапкой – о том, что она счастливо вышла замуж за профессора археологии, господина Армандо Бельцони.
– Это сделал ты, Вацлав. Ты! Ты! Ты!
– Это сделал не я, Армандо.
– Это сделал только ты! Ты же мне сам сказал, что ты можешь… что ты это сделаешь, если я не…
– Это не я.
– Я же отдал тебе твою долю! И она львиная! Львиная, слышишь! Я же должен был поиметь хоть немного! Хоть что-нибудь!
– Ты всегда хоть что-то имеешь, Армандо, задница. Благодари Бога, что мы оба живы. Как тебе не совестно. Ирены же тоже нет. Я невиновен в гибели Моники.
– Ее убил ты, Вацлав! Я не верю ни одному твоему слову! Я не верю тебе!
Армандо лежал лицом на столе в особняке у Кайтоха. Он рыдал, как баба. Кайтох налил ему в рюмку сердечных капель, поднес. Где твой былой лоск, Армандо. Да, это жизнь. Вот она, жизнь. В ней убивают. И наших близких, и нас. А ты думал, ты вечно, радостный карбонарий, будешь стричь купоны. Двери захлопнулись. Бог берет плату натурой.
Кайтох сам накапал себе капель. Дерьмовое средство. Уж лучше коньяк. Он вбросил в себя пахучее зелье, его лоб с высокими залысинами покрылся письменами морщин.
– Твое право не верить. Я разберусь в том, что там, в Тамани, творится. Я уже послал туда Касперского. Он парень – кремень. Не бойся, Задорожный от нас никуда не убежит. Если смерти наших жен, Армандо, его рук дело, – ох и страшную пытку я ему придумаю. Ох и медленно он будет умирать.
Бельцони поднял от стола зареванное лицо. Галстук у него сбился на сторону. Глаза блуждали, как у раненого зайца. Он воззрился на Кайтоха.
– Так это не ты, Вацлав?.. Не ты ее убил?..
– Говорят тебе, не я! Радуйся лучше, что так все вышло! Что ты точишь слезы, как красная девица!
– Красная… как?..
– Сколько лет ты в России, Армандо, а не силен в языке. Только и вызубрил, что матюги. На матюгах далеко не уедешь. Ты должен говорить по-русски лучше, чем шпион и дипломат, понял?.. Радуйся! Поплачь немного, а потом утри слезки и пойми, что у тебя старой жены нет, а ты еще больше разбогател после продажи измирского золота, и теперь ты можешь взять в жены хоть принцессу Монакскую, ты можешь жениться на дочке Рокфеллера, еще и плохая партия она для тебя будет!.. Ты можешь жениться на молоденькой курочке, Бельцони, ты, старый авантюрист!.. Ты это-то хоть понял немного?!..