Золотое колечко на границе тьмы
Шрифт:
Но как бы то ни было, а сцена эта положила между нами рубеж и преступить его я не мог. И простить Гошку до конца не мог.
До сих пор иногда грустно, хотя, казалось бы, дела давно минувших дней.
Впрочем, так ли уж д а в н о минувших? Луна, по крайней мере, светит в точности, как в те вечера…
Но не хочется мне кончать эту повесть рассказом о грустных событиях. И я возвращаюсь в детство, в тот год, когда мне было двенадцать лет. В один обыкновенный январский день.
8
Закончились зимние каникулы. Все
В такой вот унылости начинался у меня тот январский день. Пасмурный, не холодный, но какой-то промозглый.
Учились мы, шестиклассники, во вторую смену, с двух часов. Год назад наше семейство переехало на улицу Грибоедова, и меня записали в школу номер двадцать пять. Ничего школа. И ребят в ней оказалось много знакомых (потому что улица Герцена неподалеку), и многие учителя знали по прежней работе моего отца. Помнили и Сергея с Людмилой – отличников.
Я, в отличие от старших брата и сестры, отличником не был. Наоборот. В прошлом году схлопотал даже переэкзаменовку по математике. И сейчас у меня с математикой были крупные нелады. Шагая в школу, я размышлял, что, если Мария Дмитриевна сегодня вызовет, “пара” неминуема. А вызовет наверняка – в этой четверти она меня еще не спрашивала.
С улицы Грибоедова я свернул на Смоленскую. Снег был серый, небо серое, настроение – само собой. И вот тогда-то в этой серости мелькнул золотой проблеск.
У забора в сугробе торчала выброшенная елка. Сухая, наполовину осыпавшаяся, с тусклыми серебристыми, нитками порванной мишуры. А среди веток – словно солнечный зайчик.
Я пригляделся. Нет, не солнечный, а лунный! Там висела забытая елочная игрушка – позолоченный картонный месяц. Носатый, глазастый, улыбчивый. Давний знакомый, герой моих сказок.
Он был ростом с мизинец.
Я сдернул варежку, полез сквозь сухие иголки и спас месяц от одиночества. Положил его на ладонь. От него словно тепло пошло. По руке, по мне по всему. И жизнь стала светлее. Появилось настроение, похожее на тихую улыбку.
Я осторожно надел варежку.
Но маленький месяц недолго жил в моей варежке. На углу Смоленской и Первомайской, у деревянной начальной школы (номер, кажется, двадцать шесть), я увидел понурого пацаненка. Класса из второго или третьего. В лопоухой шапке, в большом (наверное, от старшего брата) пальто, с потрепанным портфелем на веревочке через плечо. В разлапистых подшитых валенках. Этакий Филиппок. Он потерянно топтался у закрытой школьной
Мне показалось, что лицо у мальчишки замурзанное и с полосками от слез. Неприятности, видать…
Я глянул мельком и хотел пройти мимо. Потому что мало ли у кого в школьной жизни неприятности. Что тут поделаешь? Но на миг мы с мальчишкой встретились глазами. И у него в зрачках мелькнуло что-то такое… Ну, вроде как несмелая просьба о сочувствии.
Я остановился. Снисходительно, с высоты своих шести классов спросил:
– Опоздал, что ли?
Он ковырнул валенком затоптанный снег. Засопел и глаза – вниз.
– Не пускают?
– Ага…
Был в ту пору в школах такой идиотский обычай: если опоздаешь, тебя не впускают в школу до следующей перемены. А потом, естественно, волокут к завучу. В начальных школах вторая смена начиналась раньше, чем у нас, и здесь, в двадцать шестой, уже шли уроки. Несчастный «Филиппок» не успел к звонку и вот…
Но ведь он же малыш еще! А на улице… Ну, мороза, конечно, нет, но и не лето. Пойти бы мне, забарабанить в дверь: “ Какое вы имеете право держать на холоде человека!”
Нет, на такую шумную акцию протеста я тогда не был способен. Это потом уже меня – взрослого – обвиняли в попытках развала советской педагогической системы, когда я заступался за ребят перед школьным начальством. А в шестом классе я еще не "набрался такой наглости". Я сделал другое. Вынул позолоченный месяц, сдернул с мальчишки дырявую рукавичку. Вложил свою находку в его влажную ладошку. Шепнул:
– Держи. Он принесет тебе удачу.
Мальчишка глянул из-под шапки, мигнул. Сжал кулачок. А я пошел, жалея уже об этом секундном и даже непонятном для себя самого движении души. Зачем отдал месячонка? Ведь он был явно м о й! Судьба послала его мне из давней сказки. На счастье. А я отдал его первому встречному. Теперь уж точно не миновать беды…
Сзади послышались шлепающие шаги, частое дыхание. Это «Филиппок» догнал меня, взял за рукав. Глянул снизу вверх из-под нахлобученной шапки. Рожица неумытая, а глаза блестящие. Он сказал шепотом, но внятно:
– Большое спасибо.
Это – явно вопреки уличной мальчишечьей этике. Такая вежливость была совершенно не в ходу. Мальчишке следовало (если даже он и был благодарен) молча посопеть, пожать плечами, а, возможно, и буркнуть вслед:
– Чокнутый, наверно…
А он – вот как!
– На здоровье, – промямлил я растерянно. И лишь тогда вспомнил, что я – старший.
– Ладно, катись в школу. А то и на второй урок опоздаешь.
– Ага! – Он опять блеснул глазами, весело и хитровато. И большущими своими валенками зашлепал к школьной калитке.
А я двинулся к своей школе, и не было больше сомнения и дурацких предчувствий. Наоборот, казалось теперь, что мой подарок – добрая жертва судьбе. Может быть, картонный месяц и правда принесет удачу – и малышу, и мне.