Золотое колечко на границе тьмы
Шрифт:
Форик стал разглядывать тень. Сочувственно. И, по-моему, чересчур долго и пристально.
Вдруг он сказал:
– Странно, да?
– Что?
– Ну… Чижик там, дома, а тень его здесь…
– Но… это же не по правде его тень… – Мне стало почему-то неловко. Словно сделал Чижику что-то неприятное. Вроде как подглядывал за ним без спросу. Я быстро положил руки на парту.
– Все равно. Получается, что его… тень… – Форик указательными пальцами потер щеки, глянул на меня, сдвинув коротенькие брови. Повторил напряженно: – Получается, что его… хоть чуть-чуть.
У меня – холодок по спине. Словно незримая колдовская нить протянулась отсюда к Чижику. Может, он там, у себя, в уютной своей кровати с блестящими шариками на спинках, почуял наши мысли? Я хотел даже прошептать эту догадку, но Форик вдруг сказал о другом:
– А кино – это ведь тоже тени. Верно?
– Почему? – спросил я машинально.
– Разве не понятно? Тень – это же чей-то отпечаток на свету. Ну и в кино – тоже. Люди отпечатались на кинопленке, и все дела…
Я согласился, что, пожалуй, это так…
– Я про это уже много думал, – тихо сказал Форик. – Про такие вот тени…
У меня почему-то – вновь холодок.
– Ну и что? – прошептал я.
– Все-таки между простой тенью и кино есть разница…
– Конечно, есть! – воскликнул я с облегчением. – Тени, они ведь сплошь темные. А в кино – там же полная картина, как на фотографии…
– Это не главная разница, – негромко и строго возразил Форик. – Совсем не главная. А главная знаешь какая?
Я молчал. Не успел догадаться.
– Простые тени не отрываются, – с непонятной грустью объяснил Форик. – Ни от людей, ни от деревьев, ни от чего… А в кино они – оторванные. Сами по себе. Они… живут… Включается аппарат, и начинается жизнь. Уже не связанная с теми, чьи они тени. Снова и снова…
– Но это же… не по правде жизнь.
– Откуда мы знаем? – насупленно прошептал Форик.
– Мы же не можем залезть в экран и проверить: по правде там все или нет… Ведь видится-то совсем как настоящее…
Неуют пустого класса сделался тревожным, и мне очень захотелось домой. И еще стало вдруг жаль Форика. Непонятно почему. Была в его словах неясная жалоба. Я не знал, что ответить.
А дальше… дальше я услышал от Форика – от пятиклассника Усольцева – то, что достойно взрослых мыслителей, озадаченных загадками человеческого бытия:
– Если эти тени, которые в кино, живые, то… может, мы тоже чьи-то тени? Ты про такое же думал?
Я про такое не думал. Никогда. Я – это был я. Настоящий, живой, весом в тридцать кэгэ, с тонким шрамиком на подбородке и стрижкой полубокс челкой. С кирзовой сумкой на ремне, с дневником в этой сумке, с двойкой по арифметике в этом дневнике (тоже, к сожалению, настоящей). Если по правда говорить, то я находился как бы в самой середине мира. Как же я мог быть чьей-то тенью?
Я помотал головой, прогоняя эту нелепость. И… страх. Но Форик заговорил опять – с насупленной вкрадчивостью.
– Ты подумай. Может, про нас… то есть не про нас, а про кого-то настоящего… кто-то снял кино и показывает это кино теперь. И мы – тени…
Я мотнул головой сильнее. Заспорил, чтобы защититься:
– Тени же
– Ну и что? Может, мы кино со стереоскопом. Говорят, бывает такое. Там тоже все выпуклое.
Я знал, что такое стереоскоп. На прошлый Новый год дядя Боря подарил мне раздвижную рамку с двумя линзами. В рамку вставлялись карточки с парой фотографий на каждой. Глянешь в стекла – снимки сливаются в один, и…. аж дух захватывает: такое там настоящее, объемное. Хоть рукой трогай!
Если так, то… Да, в словах Форика была железная логика. По крайней мере, я не знал, что возразить. Можно было лишь захныкать: "Не хочу я быть тенью…" Но это было стыдно. И бесполезно.
Я проглотил сгусток страха и сказал небрежно (мне, мол, не так уж важно, тень я или не тень):
– Ну, а если мы кино, то кто его снял?
Форик отвернул лицо. Пожал плечами.
Я сбоку посмотрел на его плоское прямоугольное ухо и у этого уха нерешительно спросил:
– По-твоему, Бог?
Тогда слово «Бог» писалось с маленькой буквы, но я сказал его как с большой.
У меня с Богом были неясные отношения. Вообще-то я знал, что Бога в давние времена придумали богачи и жрецы, чтобы держать в угнетении простой народ. А на деле никакого Бога, и ангелов, и архангелов нет, а есть совершенно безграничное мировое пространство с бесконечным числом звезд и планет, которое было и будет всегда… Но все же какая-то неуверенность, непонятность оставалась в моей душе. Как это "было и будет всегда"? И кто «всегда» (вместе со звездами и планетами) сделал?.. И хотя Бога (конечно же!) не было, я относился к нему с известной долей почтения. И случалось даже, что в ответственные моменты (например, перед экзаменом по арифметике прошлой весной) суетливо и украдкой осенял себя крестом, глядя на купола полуразрушенного Троицкого монастыря, что подымались над крышами недалеко от школы. И порой помогало. На экзамене по крайней мере помогло точно.
Мама хранила в бабушкином сундуке небольшую икону с Божьей Матерью и маленьким Иисусом. Когда я однажды (еще в первом классе) спросил, есть все-таки Бог на свете или нет, мама сказала:
– По-моему, есть. Вырастешь – поймешь. Это каждый решает для себя сам…
Я вырос и решил. Но на это ушел не один десяток лет. А там, в пустом классе, я повторил с сомнением (хотя и уважительно):
– Кто же? По-твоему, Бог?
– Не знаю, – виновато отозвался Форик. – Не обязательно… Может, марсиане… Или лунные жители…
– На Луне жителей нету! Она же без воздуха, это ученые доказали.
– Снаружи без воздуха. А может, внутри она пустая, и там воздух и жители. Стасик рассказывал, что про это книжка есть…
Форик говорил не оборачиваясь. Бесцветно как-то. И я вдруг догадался:
– Слушай… у тебя что-то случилось? Плохое, да?
Спина Форика, обтянутая тесной курточкой, приподнялась и опустилась от горестного вздоха.
– Ничего не случилось… Только письма от мамы все нет и нет. Уже целый месяц. Я боюсь: вдруг там что-то с отцом. У него… работа опасная.