Золотое перо. Эти. короткая повесть и рассказ, фантастика
Шрифт:
Среди вещиц и старых журналов нашли записную книжку и в ней между мелочных подсчетов прочли немало глубоких и умных рассуждений, которые тут же назвали Библией современного искусства.
Вдруг обнаружили рисунок, пришпиленный внешней стороной к стене. Это был портрет Вероники Тушновой, набросанный небрежной рукой великого поэта.
Торжественно повесили этот единственный рисунок посреди Русского музея.
И разъехались чиновники Министерства Культуры в шикарные квартиры и на государственные дачи, и разошлись молодые художники по подвалам и дыркам,
– Искусство не принадлежит никому. Оно принадлежит всем.
– сказала Вероника в своем выступлении.
Ее попросили написать статью, посвященную памяти мастера, в многотиражке московских художников. " Бумагу живым! Славу живым!" - повторила она слова Маяковского и слова ее дышали страстью.
Ее собственная слава разрасталась. Появилась масса людей, которым она была нужна, но сама она не была нужна никому.
Ей становилось хуже. И она цеплялась за жизнь, проживая ее с страстью. Она худела и стала выглядеть как поджарая собака. Ее глаза светились фосфорическим светом.
Собаки, поджав хвосты, уходили, увидев ее, и кошки разбегались, страшно мяукая.
Как будто предчувствуя конец, она познакомилась в электричке с подгулявшим парнем. Как мегера целует, стремясь выпить кровь, так и она вцепилась в его губы, словно стремясь выпить его жизнь, - так, что он убежал от нее по перрону.
Она стала страшная и знакомые перестали ее узнавать и люди стали оглядываться на нее на улице.
И видели ее однажды напротив ворот Союза Писателей, который она давно игнорировала, стояла она будто бы пьяная и сказала зло:
– Союз писателей!
И трудно было понять, что она хотела этим выразить.
11
Мартовская ночь гуляла кругами по Переделкино.
Кусты близко растущей сирени стучали в широкое окно столовой и даже клен, раскачнув голову, ударял ветвями в окна веранды. Кошки, почуяв весну, устроили дикие игры.
В эту ночь ей мерещились на потолке разводы. Долго она глядела вверх, не понимая, от чего это, - то ли отражение качающихся за окном ветвей, то ли подтаявшего мартовского снега. И в этом хитросплетении движущейся, переплетающейся паутины она словно хотела рассмотреть и прочитать загадку своей жизни.
И вспомнился ей почему-то день 8 Марта в средней школе и Генка Огурцов. Ей было десять лет и этот Генка подарил ей книжку с надписью "Восьмое марта близко-близко...", наверное потому что мать приказала ему подарить эту книжку какой-нибудь девочке, вот он и засунул ей в парту. И как не вспоминала она, кто этот Огурцов и куда он потом делся, никак не вспоминалось. И подумала она, что в тех грудах писем, что лежали в двух мешках в дворовом флигеле, и которыми муж Саша когда-то растапливал в бане печку, наверное, лежат письма от каких-нибудь Огурцовых.
Она захрипела на кожаном диване, переворачиваясь со спины на бок. Уже становилось трудно дышать.
Наконец она встала, думая что так ей будет легче, и подошла к окну. Сосны раскачивались, торжествуя, шумя головами. И в эту минуту ей так ярко вспомнились все те сильные и простые
Она открыла окно и села на диван.
Как будто хорал ворвался вместе с ветром в комнату. Как будто комната наполнилась живой влагой. Колокола ударили в вершинах сосен.
На всех дачах вокруг кошки страшно мяукали и только на даче Вероники Тушновой стояла тишина.
12
Уже отзвучали речи последнего оратора, уже и редактор печально знаменитого журнала уронил на гроб прощальную слезу, и громадная толпа народа, оттесняемая милицией, замолкла в траурном молчании, когда сквозь толпу и конвой оцепления пробился Владик Бухнов. Это был уже давно пощипанный жизнью человек, сохранивший, однако, несмотря ни на что некую моложавость и юношескую подвижность. Он принес на гроб учителя и друга посвященный ей сборник стихов, набранный и изданный в скорбные дни народного порыва.
Он быстро пробежал в уже пустой зал, где при его появлении от гроба покойной молча удалились двое одетых в черные халаты служителя, и остановился над гробом.
Слева от изголовья он вдруг заметил друга Сашу, изобразившего печальную мину на физиономии, оставленного тут как видно для отдачи последних минут.
– Прости, мой товарищ, - проговорил поэт.
– Прощай.
И он положил неловкой рукой на внутреннею обшивку гроба красную книжечку стихов. Открывалась она посвящением самого Владика Бухнова, кончавшегося такими строчками:
В аллеях не растопчешь кровь, -
нахлынет грусть рябинных взоров.
Я приношу свою любовь
на гладь кладбищенских узоров.
И в ту минуту, когда Владик Бухнов, глядя на белые ризы, самодовольно думал о том, как
хорошо и совершенно он написал о кладбищенских узорах, и перевел взгляд на лицо писательницы, он увидел, что оно живое. И почудился ему вдруг под вздрогнувшими веками такой живой, такой жгучий взгляд, словно с тоской говоривший ему: " Ну что ж вы живую меня хороните?.." И из левого века покатилась кровавая, смешанная с водою слеза. Безотчетным порывом рванулся поэт к изголовью и схватив голову Вероники, приподнял ее от изголовья. И словно какие-то хрящи хрустнули в этой голове. И тут же он почувствовал ее холодную, мертвую тяжесть.
– Видел?..
– спросил он друга Сашку.
– Ну, - ответил тот без всякого выражения.
Они тут же вышли и пригласили врача.
– Ничего особенного: стигма, - сказал светило, - У кого-то во время прощания на голову покойной упала кровавая слеза. Такое бывает.
Молча возвращались они, потрясенные, по холодным снежным кладбищенским аллеям.
– Посмотри, какое знамение, - проговорил Владик, - И как много она успела! По-настоящему работала только последние семь лет. И как много сделала! И какой знак!..