Золотое побережье
Шрифт:
Города вырастали по всему округу Ориндж, везде – кроме огромных землевладений Джеймса Ирвина. Ирвин прибыл в Сан-Франциско из Англии во время золотой лихорадки. Он не имел ни гроша за душой, но занялся земельными спекуляциями и быстро разбогател. Затем он и его партнеры переехали в Южную Калифорнию и приобрели – полностью! – старые ранчо Сан-Хоакин и Ломас-де-Сантьяго, затем Ирвин откупил у партнеров их долю и оказался в результате единоличным хозяином одной пятой всех земель округа. Широкая полоса его владений начиналась у океана и уходила глубоко в горы Санта-Ана, пересекая все возможные железнодорожные трассы от Лос-Анджелеса на Сан-Диего. Ирвин – единственный, пожалуй, во всем штате – был достаточно силен и влиятелен, чтобы сдержать Южно-Тихоокеанскую железнодорожную компанию, его работники отбили все попытки строительных бригад Южно-Тихоокеанской пробиться силой. Потом он пропустил через свои земли железную дорогу компании
Городов на ранчо Ирвина не строили лет десять–двадцать, здесь пасли овец, а потом начали выращивать пшеницу, овес, люцерну, ячмень и бобы. Апельсиновые рощи появились значительно позднее. Целое столетие почти безлюдная часть округа Ориндж разительно отличалась от вполне уже цивилизованной северо-восточной части – исключительно благодаря ста семидесяти двум квадратным милям ирвингского ранчо, чьи хозяева поколение за поколением хранили землю нетронутой.
В 1889 году часть округа Лос-Анджелес выделилась в самостоятельный округ Ориндж. Ловко подсунутая взятка убедила законодателей из Сакраменто установить новую границу не по реке Сан-Габриэль, а по ручью Койот-Крик, так что, когда пришло время выбирать столицу округа, предпочтение было отдано не Анахейму, а Санта-Ане за ее серединное положение. Граждане Анахейма были крайне раздосадованы.
Новый округ состоял из маленьких городков, окруженных фермами. Несмотря на всю эту лихорадочную спекуляцию землей и застройку, людей тут жило, по существу, совсем немного. Самые большие города, Санта-Ана и Анахейм, имели население по несколько тысяч человек, а остальные значительно меньше. Между городами милями тянулись фермерские посевы и даже старые, все еще нераспаханные пастбища с зарослями высокой, в рост человека, горчицы. Дорог было мало, узкоколейных веток – еще меньше. Неспешная, расслабленная жизнь под почти безоблачным небом привлекала с востока новых поселенцев, но их поток нарастал очень медленно. Лос-анджелесские журналисты вовсю трубили о прелестях Южной Калифорнии, называли ее американским Средиземноморьем, золотым побережьем. В создании этого образа немаловажную роль играли апельсиновые рощи. Выращивание апельсинов – сельское хозяйство среднего класса, и в социальном, и в эстетическом плане значительно более приемлемое, чем огромные пшеничные и кукурузные фермы Среднего Запада, обрекающие своих владельцев на уединенную жизнь. Возможно, так оно сперва и было, правда, очень многим людям приходилось работать и в своей апельсиновой роще, и где-нибудь еще, – чтобы содержать эту самую рощу. Американский вариант средиземноморской расслабленности и неспешности? Возможно. Вполне возможно. Но случались и бедствия, в частности – наводнения. Однажды дождь шел не переставая целый месяц, и вся равнина, от гор до океана, оказалась под водой. И все новенькие, построенные из необожженного кирпича дома Анахейма раскисли в глину. Или эпидемия ветрянки, убившая последних индейцев – индейцы жили в Сан-Хуан-Капистрано, как молчаливые остатки прошлого этой миссии. Часто случались недороды; привезенные издалека и высаженные чаще всего монокультурным образом, виноградные лозы, грецкий орех и даже апельсиновые деревья становились легкой добычей болезней и паразитов, гибли тысячами.
Но это – отдельные выбросы, а по большей части существование текло мирно и спокойно. С востока приходили привлекаемые горячим солнцем американцы, они начинали здесь новую жизнь и чаще всего не жаловались на результаты. Шли годы, прибывали новые поселенцы, основывавшие новые города, просторная земля принимала их, ничуть не меняясь, – они словно растворялись в апельсиновых рощах, и все оставалось по-прежнему.
Наступил новый век, и иссушенная солнцем жизнь побережья приобрела постоянный ритм, которому, казалось, не будет конца. В тысяча девятьсот пятом Уолтер Джонсон, выступавший за фуллертонскую среднюю школу, выбил в игре против санта-анской средней двадцать семь подающих подряд. В тысяча девятьсот одиннадцатом Барни Олдфилд обогнал на своей машине самолет. В тысяча девятьсот двенадцатом Гленн Мартин пролетел на построенном собственными руками самолете от Ньюпорта до Каталины, для того времени – самый длинный в мире полет над водой. Можно, пожалуй, сказать, что, построив в своем сарае самолет, Мартин положил начало аэрокосмической промышленности округа Ориндж. И кто же мог предположить, к чему приведет такая изобретательность, такая бескорыстная увлеченность чудесами механики? В те годы вся жизнь казалась чудесной игрой, разыгрываемой под ясным, безоблачным небом, среди мира и процветания.
И все это… и все это… и все это… И все это исчезло с лица земли.
Глава 47
Поездка в Старый Свет что-то сделала с Джимом, он никак не может отделаться от не совсем понятной гнетущей тревоги. Впечатление такое, словно программа, направлявшая его по привычной магнитной дорожке, нарушилась, зациклилась и с навязчивой монотонностью раз за разом повторяет одну и ту же петлю.
И это не только в переносном смысле, теперь Джим все свое свободное время бесцельно кружит по трассам – от Ньюпорта к Сан-Габриэлю, затем к Сан-Диего, к Санта-Ане, к Трабуко, к Гарден-Гроув, снова к Ньюпорту и так далее. Он сидит в машине и смотрит на свою родину. И выписывает круг за кругом, словно затянутый циклической программой поиска неполадок, в которой завелась неполадка. Испортилось программное обеспечение.
Он прерывает очередную поездку, чтобы пройтись по Саут-Кост Пласа.
Двенадцать универмагов: «Буллок», «Пенни», «Сакс», «Сирз», «АО Одежда», «Дж. Магнин», «И. Магнин», «Уорд», «Палаццо», «Робинсон», «Баффэм», «Нейман-Маркус».
Три сотни магазинов поменьше, ресторанов, видеосалонов, игорных салонов, галерей.
Стихотворение – это список отданного в прачечную белья.
Ты одет в культуру с головы до ног.
Хром и толстые ковры.
Повсюду зеркала, бесконечно повторяющие изображения витрин.
Это что там, глаз, что ли?
Эскалаторы, лифты, стеклянные двери, фонтаны.
Уйма растений. По большей части – живых, тропических. Оранжерейное цветение.
Спектральные тона. Полка за полкой за (отраженной в зеркале) полкой.
Войдем в «Буллок», «Магнии», «Сакс»: по тринадцать прилавков с духами в каждом.
Духи! Серьги, шарфы, бусы, канцелярские принадлежности, хромированные колонны, полки с кофточками, спортивной одеждой, обувью – дополни список сам (ежедневно).
Гнетущая тревога; каждое зеркало, каждый глянцевый лист тропического растения, каждая яркая ткань отражают эту тревогу, концентрируют ее и усиливают. В шлеме летчика-истребителя монтируется оперативный дисплей, постоянно находящийся в поле зрения – точно так же воспоминания о каирской ночи накладываются сейчас на все, что видит бесцельно бродящий от прилавка к прилавку Джим. Словно зеленоватая картинка прибора ночного видения: египетские попрошайки, которым не по карману даже жизнь в тех жалких, битком набитых людьми комнатушках. Сколько людей могло бы жить в таком вот строении? Вся эта роскошь, думает Джим, не что иное, как откровенное, сознательное отрицание реальностей нашего мира. Групповая галлюцинация, поразившая все население Америки.
Джим устал блуждать по лабиринту молла, среди лунатичных его обитателей и бдительных полицейских, он ищет глазом скамейку и садится. Джим потерял ощущение времени и направления, у него кружится голова, к горлу подступает тошнота. У витрины видеопрокатного заведения отирается компания подростков. Они поворачиваются и начинают глазеть на Джима; все ясно, написано на их любопытных мордах, типичный передозняк. «И ведь правда передозняк, – думает Джим. – Я принял слишком большую дозу Саут-Кост Пласа». В надежде на спектакль, ребятишки бросают свою витрину, подходят, становятся кругом. К крайнему их разочарованию, Джим поднимается и уходит без всякой посторонней помощи. Дефектный автопилот все же проводит его через путаницу эскалаторов и уровней к бетонированной стоянке, к машине. Он звонит Артуру.
– Артур, дай мне, пожалуйста, какую-нибудь работу. У вас там ничего не намечается?
– Да, ты как раз вовремя. Сегодня сможешь?
– Да. – Джиму сразу становится легче, ведь теперь переполняющее его омерзение выразится в действии.
Той же ночью они с Артуром организуют удар по «Эрспейс текнолоджи корпорейшн», одному из поставщиков комплектующих для ядерных реакторов, обеспечивающих энергией старые химические лазеры космического базирования. То же самое рандеву в глубине складской автостоянки, те же самые парни перегружают в машину Артура такие же, как и прежде, ящики. Место сегодняшней операции – Сан-Хуан-Хот-Спрингс; несмотря на все меры безопасности – в их число входят даже самонаводящиеся снаряды с тепловыми головками, установленные по верхней кромке забора, – удар по главному производственному корпусу оказывается успешным. Все изготовленное из композитов оборудование рассыпается в пыль.
Однако на утро усталый, выжатый, как тряпка, Джим с горечью осознает, что ничего, собственно, не изменилось. Он вернулся в свою крохотную, засунутую под трассу квартирку с тем же самым сосущим чувством тревоги, и приглушить это чувство нечем. Музыка? Все свои записи он слушал уже по сто раз. Книги все прочитаны. Наклейки с апельсиновых ящиков – так они вообще смеются ему в лицо. Он выучил наизусть все свои карты, просмотрел все видеокассеты, изучил все программы по мировой истории. Эта квартира – капкан, большой, сложный, с уймой прибамбасов капкан, поставленный не на кого-нибудь другого, а на него лично. Нужно вырываться. Джим осматривает захламленную, покрытую пылью комнату; как же он прежде-то ее терпел? Очень странно.