Золотое руно
Шрифт:
— Ой, девка, не дури! Пойдем-ко на картошку, скорей давай!
И хоть было горько, но Катерине казалось, что в доме стало почему-то светлее.
В полдень Катерина услышала в овраге шум. Она подошла к краю, заглянула. Там, внизу, близ источника, около десятка солдат рыли по очереди широкую яму. Работа у них шла весело. Порой они шутливо переругивались и подтрунивали друг над другом, а то вдруг — все над одним. Кое-кто затягивал песню, и от всего этого — от густого гуда мужских голосов, давно не слышанных в деревне, от уверенного топота сапог, от раскатистых команд, доносившихся из лагеря, — на душе Катерины становилось радостно и неспокойно.
Вечером мать принесла воду не из источника, а из колодца, вырытого солдатами. Вода была еще слегка мутная, но холодная и вкусная.
— А у Морозовых командир стоит, вся летняя половина ему отдана, а сам-то он совсем глухой на одно ухо, — истово шептала мать, по привычке кивая себе головой на каждом слове, — говорят, одним боком слушает, это его бомбой стукнуло.
И это тоже было интересно Катерине.
С первого же вечера солдаты стали крутиться возле их избы, пока однажды командир не сорвался на них, но и после его категорического запрещения бывать на противоположной от лагеря стороне оврага солдаты тайком приходили. Придут, встанут за огородом так, чтобы не видно было от Морозовых, поговорят с матерью, расскажут ей про войну, посмотрят на Катерину, пошутят с ней, смущенной, и расходятся, вздыхая.
— Ты смотри, не больно-то… — говорила мать Катерине. — У всех у них одно на уме!..
— Так уж и у всех! — возражала Катерина, краснея.
— Ясно у всех! А ты и смотри им в рот-то больше, они тебе наговорят с три короба!
— Уж и с три короба!
— Ясно с три короба! Все они на одну колодку!
— Так уж и все!
— Ну, разве вон этот, что Захаром зовут, постепенней вроде… — сдавалась наконец мать.
Высокий беленький солдат, еще совсем молодой, понравился матери с того самого утра, когда солдаты приходили насчет воды, и она отпускала Катерину поговорить с ним у огорода, но всякий раз напутствовала:
— Ты смотри у меня! Не больно-то… Разговаривай с ним из огороду, да частокол-то не раздвигайте!
И Катерина слушалась, лишь под конец вечера выходила к крыльцу, и они с Захаром еще немного стояли у березы, на которой уже запестрели две буквы — «К» и «З». А потом ее окликала мать, и надо было расходиться. Катерина еще некоторое время оставалась на крыльце, слушая его шаги в овраге, потом всегда был негромкий окрик часового, потом — тишина, потом — жаркая истома девичьей постели…
Однажды Захар пришел на целый день. Он выколотил из повара жалобу на воду и попросился у командира поправить обваливающийся колодец, но в помощники никого себе не взял. Он даже не подпускал никого близко, кроме водовоза из хозвзвода да Катерины, которую всячески удерживал возле себя. Работал он неторопливо, стараясь продлить это удовольствие уединения, но делал колодец хорошо, просто на славу. Он углубил его, насыпал на дно мелких камней и песку, а главное — срубил сруб из гладкоствольных осин, росших по оврагу. Закончив колодец, он сказал матери Катерины, что осина в воде — вечна и лучше дерева для этого дела нет.
— Такой молоденький, а все знает! — хвалила его мать по всей деревне.
Потом еще восемь дней стояли солдаты за оврагом. Восемь дней ходила Катерина сама не своя. Каждый вечер она надевала синее выгоревшее платье, на ходу накидывала полушалок на плечи и все смелей и смелей выбегала к Захару, трепетная и горячая, с белой лентой в волосах.
А в последнюю ночь Захар и Катерина ушли далеко за деревню, к осевшим клеверным стогам.
Катерина вернулась на рассвете. Она тихонько вошла в избу и виновато присела на скамью. Вместо ленты в волосах ее темнела головка сухого клевера.
Мать большим пятном выплыла из сумрака кухни и, приблизившись, заглянула Катерине в лицо.
— Ты что же это натворила-то, а?
В голосе ее задрожали гнев и слезы.
— Что же теперь будет-то, а?
Катерина не двигалась.
— Делать-то, делать-то теперь чего, а? Он на фронт, а ты и осталась…
Она заревела, но тут же перешла на визг:
— Что ж он, паразит, не мог подождать, да? Окрутил дуру под балалайку! Не мог…
— Мама!..
— Молчи!
— Мама!..
— Молчи, говорю! Что он, не мог подождать?
— А если его убьют?! — вдруг истошно крикнула Катерина, топнув ногой, и закрыла ладонями лицо.
…Полк провожала вся деревня. Многие далеко шли рядом с солдатами. Последними в деревню вернулись мальчишки, а Катерина — после них. Но и потом она еще долго смотрела с горы, как уходило к горизонту облако пыли, а кругом лежали пустынные поля, и река за деревней белела перед восходом холодно и ровно, как оброненная лента.
…Солнце уже коснулось за деревней земли, а Катерина все еще сидела на нижней ступеньке и устало смотрела на дуплистый пень от старой березы, лет десять назад сломанной ветром.
«Да-а… Вот уже и мамаша…» — спокойно думала она, проникаясь какой-то небывалой и не вылившейся ранее любовью ко всему окружающему ее миру с его далеко видными отсюда, сверху, полями, с рекой вдали, с монотонным гудом мотора кинопередвижки, с ребячьими криками, далеко летящими по росе.
— Угости-ко, Катеринушка, водицей!
Из-за оврага вышли дед и мальчик, жившие в другом конце деревни. Они несли из лесу полные корзины черники. Крупная, спелая ягода сочно поблескивала влагой.
— Ах, и до чего же хороша водица! До чего хороша! Это, Катеринушка, — ключевая или из Захарова колодца?
— Из Захарова, — ответила Катерина.