Золотое руно
Шрифт:
— Это не от хорошей жизни, — возразил Латов и сомкнул колени.
— Да, несомненно! — согласился Крапов. — Тут сказывается этническое давление: столько народу!.. Поэтому растительная пища для них — не лакомство и не забава, а необходимость, давно ставшая их национальной чертой. А как они готовят все эти травки! Помнится, однажды в Ланьчжоу, довольно крупном центре одноименной провинции… Верочка, вы за градусниками?
— Да, — мягко ответила она. — А вообще-то пора уже спать.
— Верачака, уколичик… — застонал Астаханов с табуретки, все так же не двигаясь, лишь вращая глазами.
— А ты, Астаханов, опять свое.
—
— Да поймите же — нельзя. Нельзя. Вы и так уже стали после всех этих операций наркоманом, а это может плохо кончиться.
— Болина, пожалэйть…
— Верю, что больно, но что же делать? Врачи вас пожалели — отрезали кисть, а надо было чуть повыше. Теперь руки нет по плечо, а… Не упадите, Астаханов, и ложитесь, пожалуйста, спать.
Она собрала градусники, записала температуру. Подойдя к Крапову, она не сказала, как всем: ваш, пожалуйста, — а просто протянула руку с еле заметной улыбкой. Он придержал ее ладонь в своей и лишь потом отдал градусник. Она взглянула на шкалу и ободряюще улыбнулась: все хорошо. Потом пожелала всем спокойной ночи, а в дверях оглянулась и увидела его лицо, крупные живые глаза и темные брови.
Обойдя все палаты, Вера вернулась к себе за столик — на пост, и почему-то почувствовала себя одинокой в затихающем корпусе.
Все ей здесь знакомо. За двенадцать лет столько прошло больных! А сколько было сказано ей хороших слов, сколько дано обещаний и оставлено надежд. Где они? А она все одна. Все сидит на посту, ходит по палатам, встречает новых людей, в чем-то очень похожих один на другого, словно возвращаются опять ушедшие некогда. Порой ей кажется, что жизнь и смерть, встретившись в этом здании, остановили друг друга и никуда не двигаются. Лишь раза четыре в году: под праздники, когда в общую монотонность входит нечто иное, вроде благодарности профессора, грамоты, и весной, когда она шьет себе что-нибудь новое, дешевое, но модное — это напоминает о течении времени. А порой, вот так же, как сейчас, в ночную смену, ей вдруг становится жаль, что она не уехала несколько лет назад на север с тем веселым белокурым парнем. И зачем пожалела город? Конечно, он — свой, родной весь… Но что в нем родного для нее? Близких у нее нет. Даже где похоронена мать, она не знала. И хотя в блокаду Вере было уже десять лет, она помнила лишь ворота кладбища, где осталась ее мать на листе фанеры…
«Ой, глупая! Какая же я глупая! — часто думала она. — Жила бы сейчас с мужем. А тут и ребенка не заведешь: общежитие… А парень-то был какой! Помор. Весельчак, и по всему было видно, что не избалован, как здесь. А эти курсанты, что опять были вчера, даже этот, рыжеватый, с холодными коленками, — мерзавцы. Уходя среди ночи, горланили в коридоре и подло посмеивались в кулаки. Ну, если еще придут…»
— Верачака, уколичик… — простонал в двери Астаханов.
Коленом он придерживал дверь, здоровой рукой гладил больное плечо, и слезы блестели в его темных глазах.
А из палаты по-прежнему доносился ровным голос Крапова.
Вера встала.
— Иди ложись, сейчас сделаю, — сказала она заговорщицки тихо и огляделась — нет ли дежурного врача.
Астаханов вмиг убрался за дверь, и когда Вера вошла в палату со шприцем, он уже лежал на кровати и зубами засучивал рукав на здоровой руке.
— …и необозримость земных просторов. Да, друзья, кто не был в Австралии, — негромко говорил Крапов, — тот не может в полной мере представить, насколько велика и бесконечно обетованна наша планета. А Мельбурн… Верочка, вы ему морфий?
— Нет, немного понтапону. А вы все не спите? Разве можно? Ведь у вас завтра ответственный день.
— Зна-ю, зна-ю, зна-ю, — задумчиво, с расстановкой произнес Крапов и замолчал, тяжело вздохнув.
— А вы не были в Афинах? — спросил сухопарый Латов.
— Нет. Не случалось.
— А в Рио-де-Жанейро?
— Был. Верочка, а вы присядьте на минутку, — и продолжал, обращаясь уже ко всей палате: — Рио, как его там называют, — чудесный, исключительно своеобразный город. Есть в нем и то, что справедливо зовется контрастами, но меня, не только как европейца, но как русского, прежде всего не устраивает этот город, вытянувшийся колоссальной полосой вдоль океана. Это само по себе великолепно, но как нам, привыкшим видеть в понятии «город» нечто ограниченное, почти круглое и едва ли — не огороженное, как нам согласиться называть городом грандиозную набережную? Стоит только поехать поперек Рио, как сразу убедишься, что ты никогда не заблудишься в этом городе. А мне, признаться, приятно иногда поплутать в чужих городах, когда это возможно. Помню смехотворный случай, когда я заблудился в таком городишке как Хельсинки и допоздна не мог выбраться в предместье Отаниеми, где тогда останавливалась наша делегация. Хорошо, вспомнил гостиницу Карелия в самом городе и оттуда уже добрался рейсовым автобусом. Нет, что ни говори, а приятно заблудиться в городах. Вечерами кругом огни, а ты идешь по городу, как по чужой планете. Верочка, а вам это не интересно? Да сядьте вы, пожалуйста!
Вера села на табурет и подвинулась к постели Крапова. Она чувствовала, что на них смотрит старик Синицын, но не отняла руки, которую снова взял и осторожно гладил Крапов.
— Вам, Верочка, никогда не приходилось бывать за границей? — спросил он, приподняв свои брови.
— Нет. А как это сделать?
— А вы умница, — ответил он, помолчав.
Она не держала улыбки и все так же, не отымая руки, обвела взглядом палату.
Латов уже отвернулся к стене, натянув на ухо одеяло, Астаханов впал в забытье и лежал со сладкой улыбкой на коричневом лице, лишь один старик Синицын не ложился и смотрел куда-то к дверям, мимо ее ног.
— Да, да, не смущайтесь — умница, — повторил Крапов, — и, вероятно, еще не одни человек заметит в вас это и оценит. Вам было бы полезно посмотреть мир, но, к сожалению, не каждый это может. Однако вы должны были заметить, что жизнь может ложиться в иное русло, при котором ее развитие приобретает второе диалектическое направление — от сложного к простому. Поэтому не надо терять надежду.
— Где вы были в последний раз? — спросила Вера не столько потому, что это ее интересовало, сколько для того, чтобы Синицын не подумал плохо о ее молчании.
— Последний раз — в Италии.
— Там интересно?
— Интересно везде, где есть человек. Но в Италии интересна история, природа. Это общеизвестно, конечно, однако, побывав в Италии, чувствуешь возраст человечества, проникаешься уважением ко всему, что создано живыми руками людей.
Он помолчал, но вскоре встрепенулся, просветлев, и заговорил с жаром:
— А какая это лучезарная земля! Какое поистине лазурное море! Какие закаты! Что-то похожее встречается у нас на Черноморье. Смотришь и сожалеешь, что родился не художником и не поэтом… Представляете?