Золотое руно

Лебедев Василий Алексеевич

— В войну. Особенно в два первых года, — уточнил Колтыпин.

— Спекулировал?

— Было дело… А вы откуда знаете?

Ломов лишь усмехнулся в ответ, медленно опуская тяжелый взгляд с потолка на пол, и все это время с лица его сплывала улыбка.

— Эх, интересно было тогда, хоть и трудно! — продолжал Колтыпин мечтательно. — Едешь, бывалочь, на самом на верху, что те царь какой, а рядом с тобой ребятишки всякие, встречные да поперечные, как и ты — немытые да веселые. Благодать… А мимо тебя деревушки, городишки да станции разные пролетают, на каждой народ, давка, а ты сидишь себе, как птица вольная, на самом на верху, и весь мир тебе по колешко. Гоняли нас, конечно, ну да это не беда. Зато городов-то, городов-то пролетит мимо

тебя! Сколько их, бывалочь, повидаешь! Да-а… А теперь раз в год к сестре в Торжок не выберешься путью, о-от… Да ведь и польза была от путешествий-то: где наменяешь чего съестного, где кого обманешь, а где и стянешь — дело прошлое… Зато как приедешь домой, в Калугу, в чем-нибудь в новом, да с брюхом сытым, да матери с сестренкой привезешь чего — ну и нет счастливее тебя на всем на белом свете, о-от…

— Ну и гладко сходило?

— Сходить-то сходило, но и трудов было много. Всем кажется, что это легкое дело, — не-е… Скажу вам, как земляку: трудная это была жизнь. — Колтыпин задумался, потом усмехнулся чему-то и сказал: — Каких только случаев не бывало!

— Сгореть можно было, что ли?

— А то нет! Раз, помню, меня чуть заживо не сожгли, о-от…

— Кто же это распорядился? — спросил Ломов с интересом.

— Никто. Шугнули раз всю нашу компанию с крыш на одной станции, а нам что за горе? Пошли по окраине городишка присмотреться, что к чему, о-от… Поразбрелись. Ну, заглянул я в один сараишко, на отшибе, не удастся ли, думаю, курочку приговорить. Думал, никто не заметит, ведь я специально бороздой прополз, да не в добрый час: кто-то меня заметил. Только, значит, я в сарай-то, а меня — раз! — и заперли снаружи. Глянул в щель, а это баба меня заперла и домой улепетывает, сатана горбатая! Ну, думаю, только бы мужика у нее дома не было: убьет. Мне тогда и всего-то было пятнадцать годов неполных. Вот смотрю в щель, вижу, как назло, мужик к сараю идет, видать, еще не был на фронт отправлен. Здорро-овый мужик! — Колтыпин сделал страшные глаза и в ужасе покачал головой. — Идет, гад, не торопится, у самого башка вниз, и топориком посвечивает, о-от…

Тут Колтыпин остановился и неторопливо закурил предложенную Ломовым папиросу.

— Ну, подходят мужик, открывает запор, дернул дверь — шиш! Я тоже, не будь дурак, взял да и закрылся на внутренний запор — на здоровенный брус, он как раз в специальные скобы входил. Мужик-то, видать, хозяйственный был, крепко запоры делал. Смотрит мужик — делать нечего. Дверь ломать трудно: она вся специальной железкой прошита на болтах. Стал грозить мне, открой, мол, а то хуже будет. А чего уж хуже топора? Молчу я, и все. Притих, как мышь. А дело под вечер. Народишко, собрался, все больше бабы, девчонки да мелюзга всякая.

Галдят, кто чего скажет. Кто говорит — шпион там сидит, кто — дезертир, кто — никого там нет, а хозяйка одно твердит: шпана там, та, что носы режет. Вот дура! И вот стали они придумывать, как меня из сарая выкурить. Опять кто что понес, а сошлись все на том, чтобы меня, значит, спалить вместе с сараем, если не выскочу к ним из пламени. Сарай, говорят, на отшибе, сарай старый, да и немец, того гляди, все равно спалит. На том и порешили — спалить. Вот тут-то я и напугался крепко. Стою — не дышу, а сам все слышу. Под дверь мелюзга всякая соломки принесла, радуются, спички чиркают. Чего, думаю, я такого сделал, что меня, как в старину, заживо жечь будут? Неужели, думаю, бог есть и он меня за то к сожжению представил, что я крест в церкви стащил да в утиль сдал? Голова кругом… Гляжу — дым пошел, а пламя полыхнуло под дверью — бабы завизжали: ветер на дома! А пуще всех хозяйка. Мужик ее первый бросился и сам раскидал костер. Тут я приободрился, дразнить их стал, а они решили меня измором взять, да и закрыли опять снаружи. А когда все поразбрелись, хозяйка-то и подходит к сараю да и говорит мне, сатана горбатая, негромко: «Эй, батюшка вор! Куриц-то моих пусти на ночь, ведь им спать негде. Открой…» Не пустил я: обман чуял. Да и как поверить,

если народ в войну злой был. Это сейчас народ постепенней стал, сердобольней. Мой дед говорит, это оттого, что исстрадался народ. Такой народ, говорит, беречь надо, а не то что…

— Ну и чем кончилось? — оборвал Ломов.

— Так чем? Подрыть стену хотел — нечем. Руки сразу в кровь содрал. Известно — руки не лопата. Походил-походил по сараю, в гнездах яичко нашел, выпил да так до утра и промаялся. Утром мужик еще побесился немного да на работу утек, видать, окопы рыть. Проканителился со мной, а потом бежать с руганью, только лопата запрыгала на плече да сапоги: бум, бум, бум! — нельзя опаздывать: судить будут, о-от… А потом хозяйка пришла. Ну, той тоже надо в очередь за хлебом, а меня оставить боится. Вот тогда-то мы с ней и договорились: она мне дает по-честному кусок хлеба и три вареных картошины, а я ей сарай, значит, сдаю без боя. Так и сделали. Положила она еду на дровишки, а сама молчком на дорогу вышла. Ну, тут я через огороды и дал ходу прямо на станцию, о-от…

Колтыпин встал, прошел в угол зала, бросил погасший окурок в урну и смачно, два раза, плюнул туда. Ломов, не вставая, щелчком направил свою наполовину выкуренную папироску в таз у питьевого бака, а когда подошел Колтыпин, спросил его, скорей от скуки, чем с любопытством:

— Ну, а спекулировать, батюшка вор, легче?

— Ну уж и не скажите! Ничуть не легче, — не обидясь, охотно отозвался тот. — В этом деле такого, бывалочь, натерпишься — ой-ей-ей! А сколько ночей бессонных проведешь, сколько набегаешься от всяких там законников да прихлебателей! Так что, почитай, барыша-то и не было совсем. А и правда: то туда надо дать, то сюда сунуть. То от милиции откупиться, то посредникам, то проводникам, то…

— Постой, постой! Ты уж, брат, темна душа, не завирайся! При чем тут проводники, если ты на крышах ездил? — прервал Ломов.

— Не-ет… В этом деле на крышах нельзя. В этом деле вид нужен, ну, как бы сказать, — солидность. Понимаете? О-от… Так что в этом, как ни кинь, — все равно — трудно. Сколько, бывалочь, крови перепортишь! А все завидуют, все считают, а хоть бы кто-нибудь подсчитал, сколько надумаешься да напереживаешься, пока какие-нибудь дрожжи или пуговицы несчастные завезешь за сотни километров, о-от…

Он замолчал, положив локти на колени и склонившись низко, по-стариковски. Его рыжеватые волосы торчали из-под шапки, как солома, — в разные стороны. Казалось, он прислушивался к чему-то внутри себя, не слыша, как кашляет на дальнем диване женщина, как приглушенно, но весело разговаривают за дверью красного уголка. А оттуда, из монотонности звуков, порой пробивался только звон упавшей ложки, писк ребенка или хрюканье аккордеона, когда до него случайно дотрагивались.

— А вы когда из наших мест подались? — спросил Колтыпин, выпрямляясь и опять вкручивая голову в шапку, на которую он сильно давил ладонями.

— До начала сорок второго держался, а потом — фронт.

— Та-ак… А мыльца на нашем рынке не приходилось покупать?

— Наверно, приходилось. Уж не ты ли торговал? — спросил Ломов и прицелился насмешливым глазом.

— Я.

— Ну, и где же ты доставал?

— А нигде. Сам делал. Напилишь, бывалочь, деревяшек, обмажешь их сверху мылом и — пошло по дешевке, о-от…

— Постой, постой! Я помню, мне как-то раз такое всучили.

— Деревяшка-то березовая была? — озабоченно спросил Колтыпин и закинул ногу на ногу.

— А черт ее знает!

— Нет, я к тому, что если березовая, то это мое мыло. Я все больше из березы делал, из сырой: по весу как раз подходило.

— Так за что же ты, темна душа, деньги-то драл с людей?

— А я не только деньги, я и на картошку менял и на хлеб.

— Так за что? За что?

— За работу. Думаете, малое этим мылом возни было? Э-э-э! Смотрите: полено без сучков найти надо? Ровненько отстрогать его в брус и точненько напилить надо? А мылом сверху обмазать разве не надо? Надо! О-от…