Золотое руно
Шрифт:
— Нет-нет! Для меня в последние годы религия и национальность не имеют значения, я ценю поведение человека.
— Согласен с вами.
— Я рада, что вы согласны, — улыбнулась она и засуетилась. — Ну, что же мы так сидим? Наливайте, пожалуйста. Нет-нет! Мне вот этого, плаки. Оно слабее. Это наподобие шампанского.
Я смело налил. Уговаривать меня не надо…
Мадам Каллерой приоткрыла окно. Послышались голоса детей — школьники возвращались домой, а те, кому не суждено познать грамоту, спали после ранней работы или продолжали где-то таскать коробки, тюки, возить тележки…
— Не удивляйтесь, пожалуйста, тому, что я скажу, — начала она, стоя у окна.
Я закусил вино кусочком острого сыра фета и ждал.
— Мне кажется, что под конец моей нелегкой жизни, в которой мало было радости, мне вдруг повезло. Я стала спокойна, может быть, мудра, даже уравновешенна, что раньше за мной было трудно заметить. Порой мне кажется, что я нашла золотое руно, некогда утраченное и Грецией, и человечеством… Да, золотое руно — руно счастья.
— И вы знаете, где оно находится?
— О-о-о! Не улыбайтесь так, это очень серьезно..
— Мадам Каллерой, расскажите, пожалуйста, о себе, а тайну золотого руна можете и не открывать.
— Я хочу рассказать о себе только потому, что… чтобы вы ответили мне: не ошибаюсь ли я?
Она меня заинтересовала еще больше, чем там, на пароме. Черт с ними, со всеми греческими красавицами, если передо мной женщина интересной, по-видимому, судьбы. Я все еще подозревал, что она — разочарованная в жизни дочь какого-нибудь миллионера, ударившаяся было в религию, но потом нашедшая нечто новое, модное — какую-то секту золотого руна. Любопытно… Жаль, нет со мной моих зубоскалов!
Пить больше не хотелось — после обеда у меня это плохо получается. Почти в неприкосновенности стояла красиво уложенная, тонко резанная, невесомая европейская закуска — не наши щедрые русские кусищи, мало убавилось в графине и еще меньше — в бутылке, а разговор, точнее — монолог мадам Каллерой уже начался. Светлая комната сильно прогрелась солнцем, и я попросил разрешенья отсесть к открытому окну. Там удобно устроился на стуле и слушал. Слушал и представлял все то, что она рассказывала о своей жизни.
Нищий грек по имени Внзас пришел в Дельфы и пожаловался Аполлону на свою судьбу. Он просил всемогущего сделать его из бедного богатым, из ничтожного — великим. Аполлон ответил ему, что даже бог не может сделать его таким, — столь глуп и ничтожен бедный Визас, но не оставил без совета. Визас получил указание идти на юго-восток до тех пор, пока не встретит людей глупее себя. И Визас пошел, как повелел бог, на юго-восток. Много дней он провел в пути. Однажды утром проснулся и увидал красивую землю, а рядом море. Он шел по этой земле и восторгался ее красотами, ее людьми, которые не понимали, чему это дивится иноземец. Сами они не видели в своей земле никакой красоты и показались Визасу глупее его самого. «Вот она, эта земля, которую пророчил Аполлон!» — окончательно решил бедный грек и остался в этой земле и стал править в ней. Он сделался богатым и знатным, а землю эту стали звать землей Визаса — Византией.
Это еще одна легенда, возвышающая древнюю Грецию.
(Но как бы там ни было, а потомки «наивных людей» — турки — через два тысячелетня устроят в Парфеноне мечеть, в подвалах его — пороховой погреб, который взорвется, и великий памятник древности рухнет, рассыпая мрамор по Акрополю. За этим мрамором и по сю пору охотятся туристы, еще более наивные, чем первые византийцы, поскольку мраморную крошку греки завозят по ночам из карьера целыми самосвалами…)
Греки, легкие на подъем, по-прежнему тянулись по невидимым глазу, но намозоленным предками путям родного Средиземного моря, оставленного им в наследство древними финикийцами, выходили на берег, шли по ним в глубину континента, чаще — по берегу, храня древнюю гусиную ностальгию по воде, шли смело, надеясь на свое превосходство в труде и торговле — почетное превосходство! — и смело смотрели на свои передвиженья и на жизнь среди других народов.
Итак, в канун века молодая семья греков — отец и мать мадам Каллерой — перебираются из турецкого города Трабзона через границу и ступают на легендарную землю Колхиды — землю золотого руна.
Там рождаются два брата мадам Каллерой, четыре сестры и сама она, моя нынешняя хозяйка. Уютная точка у кавказского лукоморья, Батуми, становится и ее родиной. Над большой семьей греков прошли годы революции, гражданской войны, но все же веяло непонятой ими опасностью неизвестного будущего, и отец едет в Константинополь. Через полгода с небольшим не выдерживает его душа, и он возвращается в пленительную Колхиду: только там, кажется ему, он может найти, подобно легендарному Ясону, счастье для семьи, ведь должен же был на эту землю упасть хоть один завиток золотого руна, когда герой, убив змея-охранника, тащил сокровище своего народа из волшебной рощи к своему судну…
В небольшом доме деревни Ахалшени, что около самого Батуми, жила и крестьянствовала их семья. Благодатный край! Там растят виноград, мандарины, собирают лавр. Маленькая Каллерой пасет овечек и учится читать по-русски. Скоро ее спутниками на пастбище становятся книги Пушкина, Тургенева, Шекспира в русском переводе… Она хорошо училась…
— Вы знаете! — всплескивает руками мадам Каллерой. — Там, в Батуми, остались лучшие годы моей жизни. Не было для меня счастливее дней, чем те, когда я там училась, работала на винограднике или пасла скот. Пастухи не знают, что они самые счастливые люди, когда остаются среди природы со своими стадами. Бог Пан был много счастливее великого Зевса, потому что ему не приходилось разбирать склоки на Олимпе, — ведь он жил на своей горе и покровительствовал животным.
— И пугал девушек, — вставил я от окна.
— Да, это с ним бывало, — благодарно улыбнулась она за то, что я хоть что-то помню из греческой мифологии. — Когда мы ехали по Греции и я видела стада коз, — помните, мы видели их под горой у дворца Агамемнона в Микенах?..
— Там были овцы, по-моему…
— Да! Желторунные овцы! Там я вновь вспомнила милую Колхиду, Батуми, нашу деревню Ахалшени.
Батуми… Горные деревушки… Лет семь назад мне довелось побывать на земле древней Колхиды. Стоял еще март, и у нас в Ленинграде в день отъезда выпал необыкновенно обильный снег — февральские сугробы до подбородка, страда дворников — а через несколько часов лёта я вдруг оказался в благодатном краю пальм и зацветающих камелий. Море, остывшее за зиму, еще обжигало, но северному человеку этот холод — забава. А у берега, где когда-то бросили якоря аргонавты, стоял белоснежный теплоход, подымая нос выше домишек Батуми, выше моей чайной, где с трепетом и без греха я пил крепкий чай по нескольку раз в день. А горные деревушки, куда возил меня батумский писатель, славный и гостеприимный человек, — эти деревушки и сейчас памятны мне своим уютом, фруктовыми садами, бамбуковыми рощами. С высокогорных дорог стеной подымается перед тобой море, и человеку, глядящему оттуда на эту вечную красоту, хочется обнять весь мир…
— Мадам Каллерой, а вы не хотите навестить родные места?
— Как же не хотеть? Я вижу их во сне. Там… Там могила моей матери…
1932 год. Отец откликается на призыв брата и увозит семью в Грецию. Перед отъездом тяжело заболевает дядя мадам Каллерой: он стремительно слепнет, и мать остается с ним, своим братом, потому что в СССР к тому времени уже налажена система медицинского обслуживания; в Батуми — не в Македонии, куда уехала семья, денег за леченье платить не надо. Но через год, когда дети на пальцах высчитывали месяцы в ожидании приезда матери, получили известие: умерла. Это была первая и самая тяжелая утрата. У нас в народе говорится: без отца дом — сирота, без матери — круглая сирота. Если же в таком доме да еще семеро по лавкам — а их у отца как раз было семеро, — это уже драма… По странному стечению обстоятельств, город, который приютил их в Македонии, и называется Драма. Не успели окрепнуть в Драме, как началась трагедия — война. Муссолини направил дивизии через Грецию, как бы между прочим подминая под себя эту землю, рассчитывая в ближайшем будущем, после похода на Восток, оставить ее за собой. Греки дали бой и не пустили итальянскую армию. Немецкие дивизии рвались к границам древней страны, и напрасно ждали греческие обыватели бегуна-марафонца, который бы известил о новой победе: победы на этот раз не было. Спасаясь от оккупации и наивно надеясь, что столица будет надежно защищена, отец перевозит семью в Афины. Была ли это ошибка — трудно сказать, но семья испытала самые большие трудности за все время своих скитаний, да и неудивительно: столицы во время войны страдают сильней других городов.