Золотое руно

Лебедев Василий Алексеевич

— Благодарю вас, мадам Каллерой… — И, предупреждая ее вопросы, я беспечно пояснил — Виноградом угостил меня какой-то мальчик-грек!

— У него стыда нет! Угощать русских гостей таким виноградом! Ну были бы вы перс или турок, а то ведь мы одной веры… Если завтра увидите, покажите мне его!

— Не беспокойтесь, это мелочь, право же, мадам Каллерой!

В холле раздался дружный смех — что-то комическое произошло на экране. Засмеялась и моя соседка. Это было очень кстати: я тоже засмеялся, представив, как мои друзья-храбрецы крадутся по заброшенному винограднику и падают ниц при каждом подозрительном шорохе…

— И все же я хотела бы вам перевести кое-что из этого глупого фильма, — утирая глаза платком, вновь предложила мадам Каллерой.

— Ради бога, не беспокоитесь! Я лучше пройдусь перед ужином. — Я уже сделал движенье встать, но приостановился и решительно спросил — Но прежде чем я уйду, мне бы хотелось услышать от вас…

— Да. Я слушаю, — она повернула ко мне голову.

— Насколько серьезно то, что было сказано вами на пароме?

— Уверяю вас: все серьезно.

— Тогда позвольте последний вопрос: что это за человек, интересующийся мной?

— Это важно? — наивно спросила она и, видимо поняв эту наивность свою, замигала, отчего слегка задергались припухшие под глазами мешки полукружья.

— Поймите, мой интерес легко объясним…

Она отвела глаза, глянув на вошедших в холл моих товарищей, вернувшихся с прогулки, — моего московского друга с женой и ленинградского писателя с дочерью, и коротко ответила:

— Одна дама…

Я помню час глухой бессонной ночи, Прошли года, а память все сильна. Царила тьма, но не смежались очи, И мыслил ум, и сердцу — не до сна.

Не помню, как обстояли дела с сердцем, но Блок не покидал меня в ту ночь довольно долго. Возможно, подействовал продолжительный разговор о поэте с нашим блоковедом, состоявшийся как-то утром в Афинах, — разговор, дошедший до чтения стихов, но сбрасывать со счетов ту аэродромную встречу было выше сил. Не приведи бог раздумывать по ночам на эти огненные темы! Так и стояла в глазах та молодая женщина в черном платье, и все плыла передо мной ее рука, зовущая в машину.

Вчера вечером оперативно-виноградная группа опоздала на ужин, и потому мы не сошлись за одним столом: их накормили отдельно. Перед сном тоже поговорить не пришлось, и только утром встретились снова за завтраком. Их физиономии, ставшие за эти дни дорогими для меня, сияли довольством: как же — побезобразили за границей и не попались! Но лучше бы они не улыбались: их зубы, губы и пальцы чернели от винограда, — очевидно, не только вечером, ночью, но и утром эти эпикурейцы жили по теории: пусть брюхо лопнет, чем добру пропадать.

— Вы не смейте улыбаться моей официантке! — заявил я.

— Это почему же? — осклабился черной пастью прозаик из Москвы. — И почему она твоя?

— А потому. Во-первых, я раньше вас пришел на завтрак. Во-вторых, в день приезда не вы, а я не разрешил именно ей нести мой чемодан — не корчил буржуя, как некоторые присутствующие за этим столом, даже сам внес ее в отель…

— Но мы будем все же улыбаться, радуясь за тебя! — коварничал Николай.

— Нет. Вы и этого сейчас не станете делать, особенно после того, что я вам сообщу.

У меня легко получилась озабоченность на невыспавшемся лице. Они это заметили и, похоже, насторожились.

— Итак, вы видели, надеюсь, невдалеке от мастерской Фидия некие странные ящики? — начал я свое сочинение. — Ах, вы не видели! Хорошенькое дело! Так вот, в те ящики собирают урожай с того самого виноградника…

— Потише ты! — остановил Николай.

— Хорошо… Но главное, что каждую осень там срезают черенки, каждый обертывают в целлофан, укладывают в особые ящики и отправляют те черенки за океан. Почему так делают, я думаю, вы догадываетесь: редчайший, может быть, и единственный в мире сорт винограда растет в этом месте, вот только созревает поздно, но зато…

— Откуда ты это знаешь? — поставил вопрос прозаик-реалист.

— Справедливый вопрос! Отвечаю: сегодня, пока вы дрыхли после своей преступной акции, приходил в отель какой-то грек в сопровождении… Понимаете кого… И была вызвана — поднята с постели — мадам Каллерой, которую долго расспрашивали, не отлучался ли кто из нашей группы на виноградник. Это я узнал от нее самой. Коль сомневается кто — спросите ее, пожалуйста. Вон она — семь шагов до ее столика, только не отверзайте пасти свои!

Никто к столику нашего гида не пошел. Их глаза сверлили меня, но я смиренно опустил свои лживые очи в тарелку и сердито раздувал щеки, чтобы, часом, не рассмеяться.

Когда амазонка принесла нам кофе, ни один из поверженных моей ложью не поднял головы, зато я улыбнулся ей прямо в лицо и за каждого из поникших друзей говорил ей спасибо, да еще по-гречески.

Только в обед, когда мои разбойники вычистили — подозреваю, что только этим они и занимались, — свои рты и руки, я открыл им свою коварную шутку.

Обошлось без убийства.

И вот уже снова чемоданы у подъезда.

Притихшие амазонки в синеньких платьишках стоят, скрестив смиренно руки на груди. О чем думают они? Что останется в их памяти от нашего пребыванья здесь, в Олимпии?

Своенравная лошадь — Пегас! Раньше всех убедились в этом коринфяне. Однажды житель Коринфа взобрался на Пегаса и ожег могучую лошадь (она ела только мясо!) плеткой. Оскорбленный Пегас ударил копытом оземь, и в этом месте образовался Коринфский залив…