Золотое руно
Шрифт:
Мы медленно подымались по лестнице Пропилеев и приближались к бесценной святыне Афин — Парфенону. Акрополь… Он подымается над уровнем невидимого отсюда моря на сто пятьдесят шесть метров, а над миром возвышается — двадцать пять веков. Эта цифра неподвластна воображению. За эти века на Земле возникали и исчезали города, народы и государства, а он стоит, истерзанный варварами, потрепанный временем, и ему же служит. Акрополь вознес на себе, по существу, бессмертные сооружения греческого национального гения — Парфенон и, второй, малый храм, Эрехтейон. Это даже не песня из камня, это поистине божественная симфония, высеченная из бело-розового мрамора, и звучит она сквозь тысячелетия от золотых времен Перикла до наших дней, одаряя мир бесценным чудом красоты. Здесь даже варвары отмякали нравом от соприкосновенья с прекрасными творениями Греции и волей-неволей, рано или поздно, воспринимали эту олимпийскую высокую культуру. Недаром ростки ее проросли по всей Европе, отозвались во всем мире как добрые семена жизни, ее вечных высот. И не будь их, насколько больше взошло бы на земле чертополоха — варварства, всепожирающего эгоизма, насколько ожесточенней были бы войны и насколько дольше выходило бы человечество из их мертвого дурмана, возвращаясь к высоким общечеловеческим ценностям — миру, красоте, совершенству человеческого духа.
Счастливые греки! У них, у древних, был хорошо организованный дом, у них была надежная крыша над головой — небо, омрачавшееся лишь дождевыми тучами, их мир был ограничен на западе краем земли Атлантиды, где могучий Атлас держал небесный свод, на востоке — Колхидой, землей золотого руна, символа жизни и счастья.
— Обратите внимание! — говорит мадам Каллерой. — Колонны Парфенона несколько наклонены внутрь и друг к другу. Если мысленно продолжить их движение вверх, то они пересекутся на высоте…
Ах, мадам Каллерой! Да разве важно, что они пересекутся на высоте двух километров? Важно, что здесь, на вознесенном над городом каменном бастионе древней земли, где трепещет национальный флаг страны, пересекаются прошлое и настоящее, сошедшиеся в сокрытой, но все более непримиримой борьбе. Кто в ответе за ее исход?
В тот день мне было грустно спускаться по ступеням Пропилеев. Внизу, чуть правее, виднелась среди города скала Ареопаг, где некогда звучали голоса граждан Афин, заседал судебный орган страны и вершил надзор за исполнением законов избираемый орган контроля. Высокий дух гражданственности потребовал заточения в тюрьму великого Фидия, чьи последние скульптурные работы, прославившие его и Грецию, вызвали нарекание народа, потому что старик посмел изобразить себя на щите богини Афины… Да, наказывалось все — себялюбие, предательство, вольномыслие. Со ступеней Пропилеев видна тюрьма, где сидел мудрый Сократ, а за спиной у нас несколько скульптур кариатид, поддерживающих антаблемент Эрехтейона — тысячелетняя память о трусости и предательстве. Когда-то мужчины маленького города Каркаса и его провинции открыли ворота перед персами, не встав на защиту отечества, и за это Греция казнила трусов, а женщин обратила в рабынь. С той поры они олицетворяют наказанье, держа на без вины повинных головах тяжесть зданий… О, милая, честная, дивная Греция, бьют ли еще те древние родники?
Там, на Акрополе, я не знал, что получу ответ на этот непростой вопрос.
Второй день наша группа доживала в Дельфах.
В музее, перед тем как его покинуть, мы с другом из Костромы одновременно приблизились к каменному изваянию, имевшему вид гигантской головки бомбы, поставленной на попа, диаметром в полтора обхвата и более метра высотой. Посмотрели в глаза друг другу и одновременно положили ладони на гладкую холодную поверхность. Из музея вышли, исполненные гордости: мы держались за Пуп Земли. Да, это каменное изваяние было у греков Пупом Земли, а место это, у подножия горы Парнас, было для них центром Вселенной. Где-то бушевали страсти, воевали друг с другом города и государства, а здесь царило глубокое и мудрое спокойствие. В Афинах боролись партии, вершился суд, готовились к войнам, но без совета с дельфийским оракулом не принималось ни одно решение. Афинский поэт Солон, он же знаменитый законодатель, советовался с тутошним оракулом. Знаменитые законы Ликурга утверждались здесь же, у подножия горы Парнас. Это он, дельфийский оракул, утвердил и одобрил Олимпийские игры, освятив их ореолом мира и дружбы. Сколь велико было влияние и авторитет Дельфийского храма и его оракула, можно судить и по тому, что бесстрашные спартанцы, граждане самого могущественного в древности государства, города которого не имели защитных стен, ибо доблесть неистового спартанца была лучшей защитой, — даже эти отчаянные люди не предпринимали ни одного похода без совета оракула. А если к этому добавить, что повелители могучих государств шли, плыли и ехали сюда с богатыми дарами на поклон, то станет понятным, почему древние греки именно здесь поставили мраморный Пуп Земли. Сейчас можно только вообразить, какие сокровища стекались в этот храм, если по каждому случаю сюда приносились дары! Простой грек шел пешком или ехал на осле, чтобы освятить свою жизнь и жизнь своих детей, он вез дары. Демагоги (в буквальном переводе с греческого — вожди) везли дары в колесницах за то, что боги даровали им власть. Воины и полководцы несли дары на щитах своих перед битвами и после блестящих побед. Трудно представить сейчас, чему больше поклонялся человек древности — богу Аполлону, по преданью, воздвигшему этот храм, или поразительной красоте бесподобного сооружения.
К этому храму не прикоснулись руки варваров: он погиб от землетрясения в глубокой древности, в первые века христианства. Можно только предполагать, что чувствовал древний грек, когда приближался к этому месту и бросал первый взгляд из долины вверх, где в распадке горы Парнас, на высоте сотен метров, возвеличивалось бело-розовое здание храма и многочисленных сооружений культа — здания-хранилища драгоценностей, огороженное колоннами по кругу помещение для оракула — фолос, лучезарные мраморные лестницы… И все это на южном склоне горы, все освещено щедрым солнцем и освящено беспредельным доверием сердца древнего грека. Он трепетно подымался в гору, припадал к Кастальскому ключу, пил, очищаясь от скверны быстротекущей и многогрешной жизни, и только после этого приближался к величественному храму Аполлона. Что испытывал он к этому богу? Ведь по преданью, девушка Касталия, которой домогался всемогущий, бросилась от него в источник, называющийся и поныне ее именем…
Кастальский ключ волною вдохновенья В степи мирской изгнанника поит…Вот вспомнился Пушкин, и стало не по себе, оттого что мы стоим у знаменитого источника, а ему, великому, так и не ссудила жизнь испить живительной влаги Кастальского ключа…
Оливы, оливы, оливы. Поневоле даешься диву, когда представишь титанический труд крестьян, убирающих урожай в этих неоглядных рощах. Лист этого невзрачного дерева похож на наш ивовый, а стать дерева — яблоневая. Оливы, оливы… Сотни тысяч деревьев. Мадам Каллерой говорила, что где-то под Микенами, где мы еще будем, тянутся бесконечные рощи апельсиновых деревьев — четыре миллиона стволов! Но не менее поразительным было для нас открытие: весь этот гигантский урожай на много лет вперед запродан иностранным компаниям. Возможно, это кому-то и выгодно, но становится немного не по себе.
Автобус спустился давно с предгорий Парнаса и теперь идет по дуге у самой воды Коринфского залива. Просторно живет Греция. Редко мелькнет жилище пастуха, предпочитающего жить независимой от цивилизации, растительной жизнью, или встретится небольшая деревушка в буйном цвете букамбилии, очень похожей на нашу сирень, но цветущей в ноябре.
Понемногу укачивает, но попробуй засни, когда едешь по Греции!
— Впереди небольшой приморский город Нафпактос! — с удовольствием объявляет мадам Каллерой.
— Чем он знаменит? — слышу сквозь дрему вопрос жены моего друга, Нины. Ее светлые волосы купаются в греческом солнце.
— О! Многим… — мадам Каллерой умолкает ненадолго и торжественно объявляет, видимо отобрав наиболее выигрышный момент истории города. — В этом городе подолгу жил и лечился великий испанец, певец благородства и самопожертвования — Сервантес!
Да-а… Мадам Каллерой знает, чем нас расшевелить! А как владеет языком! И где она его изучила?
В автобусе зашевелились. Всем хочется немного побыть в этом городе, но едва ли удалось бы нам уговорить гида, если бы не случайное совпаденье: шофер автобуса был родом из Нафпактоса, здесь, по-видимому, живут его родственники, и он, будучи человеком «себе на уме» и неплохим водителем (до сих пор с дрожью вспоминаю, как он перед Дельфами затормозил у самой кромки обрыва), сэкономил около тридцати минут, чтобы забежать в отчий дом. Мадам Каллерой посмотрела на часы и отпустила нас в город. Когда автобус остановился на площади, она оповестила:
— В этом городе есть небольшой рынок, сегодня как раз торговый день, но не задерживайтесь, пожалуйста, больше двадцати минут: нам еще ехать пятнадцать километров и хлопотать о месте на пароме!
Мы уже знали, что должны переехать через пролив, соединяющий Коринфский залив и Ионическое море, и ступить на легендарную землю Пелопоннеса, где ждут нас Олимпия, Триполис, немного южнее останется Спарта, а впереди — Нафплион, Эпидавр, Микены, Коринф… Да, всего лишь несколько километров пролива из Антириона в Рион — и мы продолжим путь по этому золотому кольцу греческих развалин, описывать которые мне не придется на этот раз.
Из автобуса вышел одним из последних. Оглядываю маленькую площадь, вижу в переулке ласковое море, блещущее на полдневном солнце метрах в ста, высоко на горе, нависшей над городом, — нестарый, православных очертаний храм, а прямо — неширокая улочка вдоль моря, вся ни живого места! — в умопомрачительном развале теснящих одна другую лавок с прилавками и наземными коврами, сплошь уставленными сувенирами, безделушками, дельными вещами, тряпками поразительных расцветок, кувшинами, античными вазами — умелыми подделками под старину, — и все это так расставлено, так повешено и так предлагается, что наша группа вмиг исчезла из моих глаз, утонув в этой призрачной золоченой бахроме, как жуки-землерои в песке. Но и я хорош: ходил, как очарованный странник, глазел, фотографировал, с опаской посматривая, не скрылась бы белая шапка драматурга и не потеряться бы, а потом снял свою, ударил оземь и пошел торговаться — растрясать валютную сирость.