Золотое руно
Шрифт:
— Скажите, Иоргас, это действительно так, что мало пишется книг для детей, или я заходил не в те магазины?
— Да, книг для детей пишется очень мало и мало издается.
— Почему? Ведь не секрет, что книга — первый воспитатель маленького человека.
— И большого тоже.
— Согласен.
— Однако первым воспитателем у нас считается церковь.
— Понимаю, но разве книга мешает церкви воспитывать человека и гражданина?
— Если это хорошая книга, — покачал головой Иоргас.
— Возможно, в Греции слабая печатная база? Или нет заинтересованных серьезных писателей, понимающих важность проблемы? Мне это непонятно.
— Если книга хорошо идет на рынке, для нее находится и бумага, и печатная база. Предприниматели отпечатают ее даже на Марсе! А детские книги… Их, как ни странно, мало покупают у нас.
Теперь стало видно, что знаменитый литератор и режиссер
— Простите. Последний вопрос: не потому ли мало покупают детских книг, что плохи дела с грамотностью?
— Не только это, дорогой друг… Вам этого не понять…
— И все же?
— Нашим детям некогда читать.
Он покачал головой, потом повернулся в одну, затем в другую сторону, отыскивая брешь в плотном кругу окруживших его, и направился к лестнице. Мне показалось, что он поторопился к урне бросить окурок, но Иоргас Цзавеллис уходил.
Мои сотоварищи тотчас направились к другой группе. Мы остались с мадам Каллерой, и она воспользовалась паузой:
— Вы не передумали?
— Нет, не передумал. Интересуюсь: где будет встреча?
— В одном доме.
— Как я найду его?
— Я вас отвезу. Приходите в сквер около гостиницы.
— Когда?
— Завтра после обеда. В три часа, — уточнила она, — если удобно.
Я согласно наклонил голову.
Ее уже звали. Она приняла от официантки на ходу чашку кофе и направилась переводить.
«Вот и сожжены корабли», — подумалось мне почему-то очень спокойно. Возможно, спокойствие это было результатом разговора с греком. Впечатление было тяжелым, и оно, видимо, оставалось той оболочкой, через которую не могли пока пробиться мои заботы завтрашнего дня.
«Ничего-о-о… — взбадривал я себя. — Живы будем — не помрем!»
Но жизни в неведении оставалось мне менее суток.
Вечером потянуло к одиночеству. Так бывает со мной, когда минувший день, наполненный впечатлениями, требует хоть маломальского осмысления.
После встречи с греческими писателями пошел бродить по Афинам. Простился с Акрополем, затем побродил, поплутал по улицам и добрался до кладбища. Мельком взглянул на перворазрядные похороны, на персональную машину усопшего — черный «форд»-пикап с четырьмя трехсвечными подсвечниками внутри и прошел в ворота. На затемненных кипарисами аллеях раскланялся с несколькими монахами, видимо несшими караульную службу на этом богатом беломраморном кладбище, подивился искусной работе скульпторов и, наконец, встретил юркого горбуна. На мое восклицание «Шлиман!» он взял меня за руку своей холодной и шершавой от земляных работ ладонью и повел к выходу. Вскоре остановился шагах в сорока от высокого пантеона, кивнул на него и тотчас заторопился по узкой боковой аллее.
Могила Генриха Шлимана была уже семейным пантеоном. Мне неизвестно, почему он, умерший в Неаполе, похоронен здесь. Возможно, так пожелала Софидион — его молодая жена, Софья? Или это благодарная Греция в знак признательности предоставила археологу и его семье лучшее место — на возвышенности, будто на троянском холме?.. Потом, бродя по Афинам, я помнил, что там, на могиле Шлимана, какое-то время будет лежать крохотный венок, который я сварганил неумело из нескольких веток, сорванных в соседней аллее, тайком от монахов. Какое-то время, пока горбатый грек не выбросит его. Но память о том, что мне довелось увидеть могилу еще одного энтузиаста всечеловеческой мысли, останется со мной навсегда.
Этот день подарил мне еще одну встречу — встречу с Байроном. Памятник мятежному поэту поставлен высоко и щедро. Фигура женщины, поднятой на постамент и символизирующей Грецию, осеняет склоненную голову англичанина. Благодарная Греция, она не забывает никого, кто хоть однажды искренним сердцем прикоснется к этой земле, оставив на ней добрый след.
Шумит уличный перекресток, а рядом с памятником мудро приумолк тенистый парк. Фотограф в белом халате банщика заманивает меня сфотографироваться за малую плату. Я молча вывернул перед ним карман и усердно фотографирую седоусого грека. Бесплатно. И медленно ухожу в темноту аллеи, где неожиданно высоко подымаются африканские переселенцы, коих не видела античная Греция, пальмы. Старик что-то кричит мне вслед, видимо, хочет сделать мне фото бесплатно, но я решительно отказываюсь и прибавляю шаг. Если бы я был англичанин, я принял бы его предложение и остановился под его линзами, поскольку Байрон оплатил не одну фотографию своей молодой жизнью еще сто пятьдесят лет назад.
Переполненный впечатлениями, я все же не мог освободиться от состояния тяжелой задумчивости, смешанной с чувством светлой грусти. Только сейчас, блуждая по вечерним Афинам, я понял, что все последние часы думал о неожиданной встрече на горе Ликабет, высоко воспарившей над городом.
Еще днем, в середине туристских шатаний по улицам, я встретил своих друзей по группе, и мы решили подняться на гору, посмотреть оттуда на столицу, на ее окрестности и полюбопытствовать, что там за облако-сооруженье, названное в справочнике церковью св. Георгия. По слухам, на ту гору был налажен фуникулер, но не каждый из нас мог потратить драхмы под конец пребыванья в этой стране, что же до меня, то я давно был пуст, еще с Нафпактоса бережно храня разъединственную, самую малокопеечную монету — 10 лепт, да и ту в качестве сувенира.
Единогласно решили идти по дороге-серпантину, намотав от подножия до вершины километра два довольно крутого подъема. Подтрунивая, подбадривая и хорохорясь друг перед другом, мы скоро прогрелись, повытрясли гонор и единодушно решили, что среди греков едва ли найдется и десяток дураков, которые тратили бы столько сил на этот подъем, чтобы поклониться святому Георгию, разве что какой-нибудь бежавший из Одессы Жора с Дерибасовской кланяется тут своему ангелу и просит защиты от превратностей жестокой жизни. Так, шутя, отдуваясь, тоскливо обходя крошечные бары, пересекающие, как сети, единственную тропу, мы достигли вершины и тут же были вознаграждены. Вид открылся незабываемый! Весь город беломраморным крошевом осыпал громадное пространство вокруг нашей горы, уходил к горизонту, но, невзирая на великолепную погоду, тонул в ядовитом мареве выхлопных газов. На юго-западе возвышался, достигая половины нашей горы, Акрополь.
Его величавой красоте, мраморно-розовому чуду грозит эрозия от ядовитых газов. Разрушение идет — полтора сантиметра за тридцать коротких лет. Колонны, статуи пережили века, тысячелетия, а до наших правнуков могут не дожить! Что же мы делаем? Мы гордимся веком прогресса и обрекаем на гибель не только себя, но и то, что поныне считалось нетленным…
Я направился к низким дверям крохотной церквушки, утвердившейся на самой лысине горы. Это была даже не церквушка, а маленькая часовня. Окликнул спутников, но они ожесточенно заспорили о чем-то, тыча пальцами в дым, и я решился войти один. После ослепительного солнца, затопившего вершину горы, я попал в полумрак. Надо было оглядеться прямо от порога. Оглядывать, однако, было нечего. В крохотном помещении, где все казалось рядом — и бог и порог, — горела одна-единственная свеча. На игрушечном иконостасе и по бокам означилось всего несколько икон, да и те, насколько удалось рассмотреть, были навечно приданы этим стенам, потому что были выполнены в жанре фресковой живописи довольно поздних богомазов. Злоумышленникам тут делать было нечего, а богомольцам трудно сюда подыматься, и только вездесущие туристы, привлеченные еще на подъезде к Афинам таинственной белой точкой на вершине горы, сразу решают для себя: умереть, но подняться, достичь вершины. Потому-то так выбита, так мозолиста тропа-серпантин, обвившая гору Ликабет. Но в ноябре мало туристов. В барах-ресторанчиках, ловко расставленных на тропе, «улова» не наблюдалось, без дела дремали скучавшие хозяева. Осень… Тихо и пустынно было в церквушке, лишь потрескивала свеча. Я как положено стянул с головы драматургову шапку, протер ею очки и только тут заметил, что не один. Это было тем более странно и неожиданно, что никого впереди себя мы не видели, подымаясь на гору. Значит, человек здесь давно. Судя по одежде, это была женщина. Заметил ее лишь тогда, когда она разогнулась от земного поклона, но продолжала еще некоторое время стоять на коленях и дошептывать молитву или потаенные слова-просьбы, обращенные к иконе Георгия Победоносца. Не прошло и минуты, как женщина легко поднялась с колен и бесшумно выскользнула в дверь, задев мою руку темной накидкой. Я только и увидел на миг бледное лицо, очень молодое, резко очерченное черным платком, да опущенные глаза. Что в них? Какое горе привело ее сюда? Это могла быть сестра нашего недавнего знакомого Ильи, поверявшая думы свои всевышнему, если она научилась здесь верить в бога. Да и как не научиться, коли мало надежд даже на такое, казалось бы, простое дело, как замужество? Коль мало надежд на брата Илью, поневоле будешь надеяться на Илью-пророка или вот на этого Георгия Победоносца… Дверь полыхнула прожектором солнечного света и тут же потушила его, а мне показалось, что я спугнул какую-то бездомную птицу, и уже пожалел об этом. В свете свечи проступил темно-красный ящик с прорезью для монет. Все еще чувствуя какую-то вину перед исчезнувшей женщиной, я нащупал в кармане сувенирную монету и хотел было опустить ее в ящик, как бы во искупление нечаянного греха, но почему-то передумал и вышел.