Золотое солнце
Шрифт:
— Ты кто?
Теперь он спросил меня- на портовом наречии Империи. Я развел руками.
— Ты понимаешь меня? — Так говорят в Ожерелье вольных городов. Со странным пришепетыванием... я слышал это в Марге... и в Рэге.
Отвечаю:
— Да! Да! — Города поставляют настоящим отличных рабов: сильных и смирных. Таких рабов берегут. Пусть берегут меня, медные рожи.
И надсмотрщик поберег меня: размахнулся и влепил по уху. Еще разок. Еще — в скулу. И еще. Смотрит. Спокойно так, внимательно. Если я стерплю, покорюсь, палубу примусь разбитой рожей красить, хороший я раб. Раб, какого и надо. Если посмотрю на него зверем, то меня следует смирять. Долгое и очень болезненное для раба дело. Милькар три седьмицы обучал меня этому делу специально. Если брошусь, меня убьет лучник, который стоит в двадцати шагах и думает, что я его, гадину, не вижу. Строптивый раб — хуже трупа. Труп не мешает, а от дерзкого раба жди убытков.
«Ланин... — подумал я, — Ланин! Ланин...»
— Не надо, господин, — я сказал ему. — Не надо. Я буду делать все, что велите. Я понимаю.
И подумал: «Не знаешь, какого цвета у тебя потроха? А посмотреть хочешь?»
Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь...
Тощий отбивает ритм, ударяя ладонью в маленький, обтянутый козлиной кожей барабан. После обеда его сменит Коротышка. Иногда за барабан садится сам Толстяк. Но это — если капитан отыщет работу обоим его помощникам... Иначе никогда не сядет. Ненавижу его, как и все рабы, но понимаю: он свое уже отбарабанил.
Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Иначе нельзя: когда толкаешь тяжелое весло, прикладываешь к нему весь свой вес и силу мышц вдобавок. Весло толкает воду, вода толкает трирему. А тянешь его, проклятую деревяшку, когда оно в воздухе... и хватает одной мышечной силы.
Ветра нет совсем. Парус, поставь его команда, лег бы на мачту усталым членом. Аххаш Маггот! Мы, рабы, — вместо ветра и паруса. От весла у меня появились мозоли на ладонях. Отвык.
Меня два дня кормили как следует и две ночи давали отоспаться. Мне даже мазали трещины на коже каким-то черным тягучим дерьмом. И у Тощего, который занимался этим делом, в глазах стояли денарии... Вот, мол, сука полудохлая, какие деньги на тебя уходят, моя бы, мол, воля, полетел бы ты за борт... Знаю я все их ужимки. Когда у раба ничего нет, кроме жизни, каждая тварь на корабле покажет ему: жизнь твоя, падаль, тоже — милость. Им нужны гребцы. У них мало гребцов. Много скамей пустует. Меня вот накрепко привязали к такой скамье... Капитан велит иногда заняться делом абордажной команде и лучникам. Те ворчат, но на весла садятся. Видно, по контракту им положено. Попробовал бы кто-то из моих вякнуть! Живо научил бы закону... В общем, нужны им гребцы, и они будут беречь меня.
Лучников тут шесть. Двое спят. Двое едят, играют в кости или занимаются какой-нибудь работой. Еще двое дежурят с колчанами за спиной. Лабиринт островов — место нескучное. Черные Крысы, например, любят Лабиринт. Да и ловцы имперские — тоже любят...
Мечников — двенадцать. И команда.
И еще одно рыло. Расхаживает в черном балахоне, все норовят обойти его за три шага, только бы краешком не коснуться. В двух шагах за ним вечно следуют два телохранителя. Неотступные, как тени, поджарые, как охотничьи псы, одеты в черное подобно хозяину. Этот балахонник, по всему видно, важная птица. Даже важнее дохляков на мачте. Я пригляделся к нему. Человек как человек. Только ступает враскоряку. Больной? Яйца ему, что ли, недавно отрезали?
О! Где были мои глаза...
На тыльной стороне ладони у балахонника ясно видна татуировка: черный круг размером чуть больше денария. Некромант. По силе — ровно половинка бога. Если опытный. И не какого-нибудь дрянного молодого бога, а Милькариля, например, или Гефара. Старики так говорили. Как не бояться кораблей с птичьей падалью, как? Вот же рыбья моча, как их не бояться, когда некроманты — мало того что маги, им еще подчиняются тела мертвецов, людей и зверья, вплоть до безмозглых рыб и чудовищ с глубины вроде того, что угробило бирему за Зелтским маяком... Если плоть еще не разложилась до конца, если от тела осталось хоть что-то, кроме костей, некромант вызовет его и превратит в раба. Может быть, на день. А может быть, на десять лет.
Чтобы такая тварь отправилась поплавать, нужны очень особенные обстоятельства. Каждому некроманту определен круг, в которой он имеет право жить. Кому-то — целая область, кому-то город с выселками, а кому-то маленькое селение да кладбище рядом... И все они должны босиком ходить по земле, по дереву, по камням внутри этого круга. Если кто- нибудь из них ступит на чужую землю, чужой камень или, тем более, на воду, ему конец. Правда, в собственные сапоги всегда можно насыпать своей земли... Но как же это должно быть неудобно! Ходит... как гнилой бабой меченый.
Чума! Что ему здесь надо? Наши таких не жалуют, а в Империи их просто жгут не глядя. Если поймают, конечно.
На третий день они, видно, решили: хорош, быстро не подохнет. Поставили гребцом. Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь...
За ногу приковали к скамье. Цепь — длинная, чтобы не мешала грести и тут же спать, есть, справлять нужду за борт. Приложили к плечу клеймо... Я верещал, будто мне отрезают руку. Мужчины из Ожерелья городов любят поверещать. Потом взглянул — на плече пламенеет дубовый лист... Многие из наших бывали рабами. В этом нет позора, если ты освободился и у тебя в руке заостренное железо. Так что в этом позора нет. Наверное.
Еще через два дня наутро я увидел мою Ланин. Зачем- то вывели ее на палубу вместе с еще одной бабой. На руке — свежий рубец от плети, на лбу кровь. Хоть руки-ноги не переломаны. Уже хорошо... Как будто из моего тела вырезали кусок, обучили его ходить, одеваться, разговаривать и посадили под замок. Тело тоскует по части своей, часть тоскует по телу; вот их показали друг другу, но не дали воссоединиться; хорошо, что никто из меднорожих в тот миг не посмотрел мне в лицо... Девочка, поняла ли ты? Я жив до сих пор, потому что нам обоим надо выжить. Иначе сдохнуть было бы почетнее. Девочка, я не тороплюсь умирать. Я не собираюсь расставаться с тобой. Мы и впрямь — одно. Я собираюсь жить долго, я хочу, чтобы сыновья и дочери, которых ты родишь от меня, сделали меня дедушкой. Бояться смерти нельзя. Но лучше всего умереть именно так — дедушкой.
Взять свое, убить, уцелеть!
...Мы ползем, как собака с перебитыми лапами. Ночью медные рожи боятся плыть через Лабиринт. Правильно боятся. Всех мелей и всех подводных камней тут не знает никто. Стоят в полуполете стрелы от берега, ведут себя тихо-тихо. Днем — тоже опасаются: видно издалека, имперцы затравят. Поэтому в полдень и в полночь мы отсыпаемся, а работаем веслами утром и в сумерки.
Милькар, пока хотел быть мне старшим братом, учил многим вещам. Он сам умеет вязать узлы из собственного тела... Наверное, я сумел бы вывернуть стопу таким образом, чтобы «браслет» сошел с ноги. Наверное. Но для этого нужно с четверть стражи растирать сустав, а потом — еще полстражи приводить ногу в порядок. Допустим, никто моих дерьмовых трепыханий не заметит. Допустим. Допустим также, рыбья моча, что я способен буду после этого в полную силу работать. Допустим. Еще допустим: мне удалось мимо бодрствующих лучников, мимо помощника надсмотрщика добраться до Ланин, вытащить ее и уйти за борт. Допустим. И напоследок допустим уже сущую дурь и полное дерьмо: нас не достали ни стрелой, ни магией, не стали догонять на берегу и не взяли на мечи. Тогда — мы живы. Сколько шансов из сотни? Да не больше пяти.