Золотоискатель
Шрифт:
Думаю, мы уже тогда были равнодушны к смерти. Каждый день до нас доносились ее звуки: глухие разрывы снарядов, пулеметные очереди и — после этого — странный шум. Голоса, топот бегущих по грязи ног, приказы офицеров и прочая суматоха, предшествующая контратаке.
Двадцать третье апреля: в связи с первым выбросом газа над французскими позициями мы идем в контратаку под командованием полковника Джедса вместе с Тринадцатой бригадой и батальонами Третьей канадской бригады. Весь день мы двигаемся на северо-восток, к лесу Хоутхюлст. Снаряды роют свои воронки все ближе и ближе, и нам приходится устраиваться на ночлег прямо здесь, среди равнины. Мы наспех выкапываем десятифутовые ямы и забиваемся в них по шестеро-семеро, как крабы. Скрючившись, надвинув железную каску на самый нос, мы ждем следующего дня, не смея шевельнуться. Позади нас грохочут английские
Я ползу к другим человечьим норам, зову оставшихся в живых. Вместе мы оттаскиваем раненых в тыл, ищем, где бы укрыться. Но где? Половина нашей роты убита. Младшему лейтенанту, тому самому, который арестовал Барнеу, снарядом оторвало голову. Мы отступаем на линию обороны. В пять вечера вместе с англичанами из частей генерала Сноу мы снова поднимаемся в атаку, движемся через проклятое поле короткими перебежками, метров по десять. В пять тридцать, когда сумеречный свет начинает гаснуть, в пятидесяти метрах от нас в небо вдруг поднимается огромное желто-зеленое облако. Легкий ветерок медленно разгоняет его, перемещает к югу. Ближе к нам тут и там раздаются взрывы, оставляя после себя новые смертоносные облака.
У меня останавливается сердце, я каменею от ужаса! Кто-то кричит: «Газы! Назад!» Мы бежим к траншеям, наспех сооружаем маски — из носовых платков, из обрывков шинели, из каких-то тряпок, — выливаем на них скудные запасы воды. А облако все приближается; легкое, зловещее, оно отливает медью в сумеречном свете. Едкий запах уже проникает в наши легкие, вызывая кашель. Люди со страхом и ненавистью оглядываются назад. Наконец поступает приказ отступать к Сен-Жюльену, но многие уже и так бегут, пригнувшись к земле. Я думаю о раненых, оставшихся в ямах, над которыми сейчас проплывает смерть. Я тоже бегу через изрытое снарядами поле, через обуглившиеся рощи, прижав к лицу смоченный в грязной воде платок.
Сколько народу погибло? Сколько еще в состоянии сражаться? После того, что мы видели, после этого медленно надвигавшегося на нас смертоносного облака, золотисто-желтого, как сумерки, мы безвылазно сидим в своих норах, днем и ночью неустанно наблюдая за небом. Машинально, а может быть, в надежде снова увидеть тех, чьи имена остались свободными и никого больше не обозначают, мы пересчитываем друг друга: «Симон, Ланфан, Гарадек, Шаффер… Еще Адриен и этот рыжий малый, Гордон, да, его звали Гордон… А Поммье, Антуан, фамилию я забыл, он еще из Жолиетта, Леон Берр, потом Ремон, Дюбуа, Сантейль, Рейнер…» Но разве это реальные имена? Разве они существовали вообще? Когда мы впервые прибыли сюда, из такого далека, то по-другому представляли себе смерть: смерть при свете дня, в лучах славы, с кровавой звездой на груди. Но смерть коварна и лжива, она бьет исподтишка, уносит людей ночью, во сне, незаметно для окружающих. Она топит их в болотах, в грязных лужах на дне оврагов, душит под землей, замораживает тех, кто лежит в лазаретах, в дырявых палатках, тех, у кого бледные лица и впалая грудь, тех, кого гложет дизентерия, пневмония, тиф. Умершие исчезают, и мы лишь позже замечаем, что их нет. Где они? Может, им посчастливилось и их отправили в тыл, может, они лишились глаза, ноги и им больше не придется воевать? Но что-то подсказывает нам, что-то в самом их отсутствии, в безмолвии, окружающем их имена: они умерли.
Итак, будто какой-то чудовищный зверь являлся ночью, во время нашего неглубокого сна, хватал некоторых из нас и тащил к себе в логово, чтобы сожрать их там. Это больно, словно ожог, оставшийся навечно внутри нас, это не проходит, не забывается, и ничего тут не поделаешь. После газовой атаки двадцать четвертого апреля мы не двинулись больше с места. Так и остались сидеть в окопах, тех самых, которые начали копать полгода назад, когда только прибыли сюда. Тогда перед нами расстилался еще девственный пейзаж: холмы с пожухлыми зимними деревьями, фермы среди полей, пастбища в пятнах воды, изгороди, ряды яблонь, и вдали — очертания города Ипра с выступающей из тумана каменной колокольней. Теперь же сквозь прицел пулемета я вижу лишь искореженную землю да обгорелые деревья. Сотни вырытых снарядами воронок уничтожили леса и селенья, а колокольня Ипра повисла, как обломанная ветка. На смену адскому грохоту обстрелов, не смолкавшему в течение первых недель, пришло безмолвие и безлюдье. Огненный круг уменьшился в размерах, как пожар, опустошивший всё окрест, затухает от недостатка горючих материалов. Лишь изредка слышится рокот батарей, да столпы дыма взмывают в небо в тех местах, куда попал снаряд союзников.
Неужели все погибли? Эта идея пронизывает мое сознание ночью, когда я на посту, сижу на ящике, укрывшись за щитком пулемета. Мне страшно хочется курить, и чтобы избавиться от этого желания, я сосу лакричную палочку. Мне дал ее один солдат-канадец, я даже не знаю его имени. Холодно, на небе ни облачка, — еще одна зимняя ночь. Я вижу звезды, но я их не знаю, потому что это звезды северных широт. В свете восходящей луны изодранная снарядами земля предстает еще более странной, заброшенной. В безмолвии ночи кажется, что в этом мире не осталось ни людей, ни животных, он похож на плато, затерявшееся в краях, навсегда оставленных жизнью. Охватившее меня чувство смерти невыносимо. Я подхожу к товарищу, который спит неподалеку, прислонившись спиной к стенке окопа. Я трясу его. Он ошарашенно смотрит на меня, словно силясь понять, где находится.
— Идем! Смотри!
Я тащу его к огневой точке, показываю через щель в щитке пулемета залитый лунным светом заледенелый пейзаж.
— Смотри: никого больше нет. Всё! Война кончилась! — Я говорю тихо, но в звуке моего голоса, во взгляде есть, наверно, что-то тревожное, потому что солдат отшатывается.
— Ты спятил! — говорит он.
Я повторяю тем же сдавленным голосом:
— Да смотри же ты! Смотри! Говорю тебе: никого не осталось, все погибли! Война окончена!
Подтягиваются другие солдаты, разбуженные нашими голосами. С ними офицер, он громко спрашивает:
— Что случилось?
Они отвечают:
— Да вот, спятил. Говорит, что война кончилась.
Другие добавляют:
— Говорит, что все погибли.
Офицер смотрит на меня, словно стараясь понять. А что, если они сейчас увидят, что это правда, что все кончено, потому что все погибли? Офицер будто бы слушает окружающую нас тишину. Потом говорит:
— Идите спать! Война не кончилась, и завтра у нас будет немало работы! — И мне тоже говорит: — И вы идите спать. Вы устали.
Кто-то другой заступает на караул, а я укрываюсь в окопе. Кругом меня дышат вновь уснувшие люди, единственные живые существа в мире, зарывшиеся в искромсанную землю.
Подобно муравьям, мы шагаем через равнину, по берегу большой илистой реки. Мы беспрестанно идем одними и теми же дорогами, проваливаемся в одни и те же колеи, перекапываем одни и те же поля, роем бесчисленные норы, не зная, куда движемся. Мы роем подземные ходы, переходы, туннели, вкапываясь в тяжелую черную землю, мокрую и скользкую. Мы не задаем больше вопросов, у нас пропало всякое желание знать, где мы сейчас и зачем. Месяцами, день за днем, мы копаем, роем, скребем землю вдоль реки напротив холмов. В первое время, когда мы только прибыли на берега Анкра, снаряды падали слева и справа от нас, и сами мы падали ничком в грязь, слушая их зловещий свист. Снаряды рвались на земле, сметали деревья, дома; во тьме полыхали пожары. Но контратаки не было. Мы пережидали какое-то время, потом снова начинали рыть окопы, и снова на мулах нам подвозили деревянные и бетонные столбы и листы железа для крыши. Весной шел дождь, мелкий, легкий, даже не дождь, а туман, который рассеивался с первыми лучами солнца. Тогда появились первые аэропланы, они летели над облаками. Мы с Одилоном, прищурившись, смотрели на них, пытаясь определить, кто это. Они развернулись и полетели к югу. «Французы», — сказал Одилон. У фрицев, там, на той стороне, только дирижабли. Иногда на рассвете видно, как они поднимаются в небо, похожие на жирных разукрашенных слизняков. «Вот увидишь, французы со своими аэропланами дадут им жару!»
Одилон — мой товарищ. Он с острова Джерси и говорит со странным акцентом, так что я не всегда его понимаю. Ему восемнадцать лет, и он похож на ангела. У него еще нет бороды, и от холода у него появляется румянец. Мы уже несколько месяцев работаем бок о бок, вместе едим, вместе спим. Мы никогда не разговариваем по-настоящему, так, перекинемся парой слов, вопрос — ответ, только самое важное. Он был призван в армию позже меня, и, когда после Ипра мне присвоили звание капрала, я выбрал его себе в ординарцы. Когда его захотели отправить на фронт под Верден, я потребовал, чтобы он остался со мной. С самого нашего знакомства мне кажется, что я должен его защищать на этой войне, как если бы я был его старшим братом.