Золотоискатель
Шрифт:
Добравшись до середины долины, я напрасно ищу старый тамаринд, под которым когда-то разбил свой лагерь и который давал нам с Умой прибежище в теплые ночи. На месте дерева я вижу земляной холмик с растущими на нем колючими кустарниками. Я понимаю, что оно здесь, лежит на земле там, куда повалил его ураган, а его корни и ствол образовали этот похожий на могилу холмик. Солнце жжет мне спину и затылок, но я все сижу на холмике среди зарослей, пытаясь отыскать свои следы. Здесь, на месте моего дерева, я и устрою себе жилище.
Теперь я никого не знаю на Родригесе. Большинство из тех, кто, как и я, покинул остров по призыву лорда Китченера, не вернулись обратно. В годы войны тут свирепствовал голод, потому что из-за блокады корабли не могли доставлять на остров ни рис, ни масло, ни консервы — ничего. Много народу унесли болезни, главным образом тиф, от которого люди в горах умирали из-за нехватки медикаментов. Повсюду — крысы, они бегают среди бела дня по улицам Порт-Матюрена. Что стало с Умой, с ее братцем там, в пустынных горах, без средств к существованию? Что стало с манафами?
Один Фриц Кастель по-прежнему живет на своей ферме у здания телеграфа. Я с трудом узнаю в этом семнадцати-восемнадцатилетнем юноше с умным лицом и степенной речью мальчугана, помогавшего мне расставлять вехи. Другие мои помощники — Рабу, Проспер, Адриен Меркюр — исчезли, как и Казимир, как и все те, кто откликнулся на призыв. «Пал смертью храбрых», — повторяет Фриц Кастель каждый раз, как я произношу их имена.
С помощью Фрица Кастеля я построил у могилы старого тамаринда хижину из веток и пальмовых листьев. Сколько времени я пробуду здесь? Теперь я знаю, что эти дни сочтены. Денег хватит (армейское пособие еще почти не тронуто), а вот времени мало. Дни, ночи — вот что покинуло меня, лишив сил. Я понял это, как только снова оказался в Лощине, среди этого безмолвия, меж мощных базальтовых стен, слушая беспрестанный шум моря. Могу ли я ждать чего-то от этого места после того, как мир был разрушен? Зачем я вернулся?
Все эти дни я не двигаюсь с места, подобно базальтовым глыбам, что лежат в глубине долины останками исчезнувшего города. Я не хочу шевелиться. Мне нужна эта тишина, это оцепенение. По утрам, на заре, я иду камышами на берег моря. Я сажусь там, где когда-то Ума посып а ла меня песком, чтобы я скорее просох на ветру. Я слушаю, как рокочет на рифах море, жду, когда, вздымая облака пены, оно вползет в узкий, как бутылочное горлышко, проход в бухту. Потом слушаю, как оно уходит обратно, обнажая маслянистое дно, открывая свои секреты. Утром и вечером, обозначая границы дня, летят через бухту морские птицы. Я думаю о тех прекрасных ночах, что так тихо, без страха спускались в долину. Ночи, в которые я ждал Уму, ночи, в которые я никого не ждал, ночи, в которые я разглядывал звезды, и были они все тут, каждая на своем месте в космосе, складываясь в очертания вечных фигур. Теперь же каждая наступающая ночь волнует, тревожит меня. Меня мучит холод, я прислушиваюсь к шороху осыпающихся камней. Чаще всего, я лежу у себя в хижине, скрючившись, с открытыми глазами, и дрожу от холода, не в силах уснуть. Мне так тревожно, что иногда я возвращаюсь в город, чтобы выспаться там в тесном номере китайской гостиницы, предварительно забаррикадировав дверь столом и стулом.
Что со мной? Как тянутся дни в Английской лощине! Иногда меня навещает юный Фриц Кастель — придет и сядет перед хижиной на холмик, под которым погребено старое дерево. Мы курим, разговариваем, вернее, чаще говорю я — рассказываю о войне, об окопах, о рукопашных боях, о зареве взрывов. Он слушает, отвечая спокойно: «Да, мсье», «Нет, мсье». Чтобы не разочаровывать Фрица, я отправляю его копать пробные ямы. Но старые карты, которые я вычерчивал когда-то, потеряли для меня всякий смысл. Линии путаются в глазах, углы смещаются, ориентиры смешиваются.
Когда Фриц Кастель уходит, я усаживаюсь под старым тамариндом у входа в расселину, курю и смотрю на долину с ее постоянно меняющимся освещением, чтобы, как прежде, ощутить на лице и на груди обжигающий свет. Расселина осталась такой же, какой была тогда, при мне: те же камни, закрывающие вход в первый тайник, оставленные киркой метины, знак в виде желобка, высеченный на базальтовой глыбе. Зачем я здесь? Что я ищу? Везде вокруг меня пустота, запустение. Все это напоминает измотанное лихорадкой тело: только что оно металось в жару, а теперь вместо этого лишь озноб и слабость. И все же я люблю этот свет в расселине, это безлюдье. Люблю синее небо, очертания гор над долиной. Может, из-за этого я и вернулся.
Вечерами, когда на долину медленно наползают сумерки, я сижу в дюнах и думаю об Уме, о ее словно отлитом из металла теле. Острым кремешком я нарисовал ее на базальтовой глыбе, там, где начинаются камыши. Но когда я решил поставить дату, то вдруг понял, что не знаю ни числа, ни месяца. Я подумал было сбегать, как раньше, на телеграф и спросить, какой сегодня день. Но тут же понял, что это ничего не изменит, что дата не имеет для меня никакого значения.
Утром на заре я отправляюсь в горы. Сначала мне кажется, что я иду знакомой тропинкой среди кустов и пальм вакоа. Но вскоре начинает палить солнце, и от его отблесков у меня мутится в глазах. Прямо надо мной простирается море, синее, жесткое, оно стискивает остров со всех сторон. Если Ума где-то здесь, я отыщу ее. Она нужна мне, ключи от тайника искателя золота — у нее. Так я думаю, и сердце мое сильно колотится в груди, пока я лезу по каменным осыпям на Лимонную гору. Ведь это сюда я забрался тогда, в первый раз, когда гнался за неуловимой фигуркой Шри, будто спеша на свидание с самим небом? Солнце в зените, прямо надо мной, пьет тени. Нигде ни укрытия, ни ориентира.
Я совсем заблудился в этих горах, среди совершенно одинаковых камней и кустов. Со всех сторон к ослепительному небу тянутся опаленные вершины. Впервые за долгие годы я выкрикиваю ее имя: «Ууу-ма!» Кричу, стоя лицом к рыжей горе: «Ууу-ма!» Я слышу шум ветра, этот ветер жжет и ослепляет. Парализующий рассудок ветер из лавы и пальм вакоа. «Ууу-ма!» — опять кричу я, повернувшись теперь уже на север, к тяжело вздыхающему морю. Я лезу к вершине Лимонной горы, меня окружают другие горы. Долины внизу погружаются во мрак. Небо на востоке подергивается дымкой. «Ууу-ма!» Мне кажется, что это свое имя кричу я, пробуждая в пустынных местах отголоски собственной жизни, потерянные за долгие разрушительные годы. «Ума! Ууу-ма!» Мой голос срывается, а я все брожу по плато, тщетно пытаясь отыскать след жилища, загона для коз, очага. Горы пусты. Тут нет ни единого признака человеческого присутствия, ни сломанной ветки, ни шороха шагов по сухой земле. Разве что след сороконожки меж камней.
Куда я забрался? Должно быть, бродил несколько часов, не отдавая себе в этом отчета. Приходит ночь, поздно думать о спуске. Я ищу глазами какое-нибудь убежище, расселину в стене, где можно было бы укрыться от ночного холода, от начинающегося дождя. На уже погрузившемся в тень склоне горы я обнаруживаю небольшой, поросший травой участок и устраиваюсь на нем на ночь. Ветер свистит у меня над головой. Вымотавшись за день, я сразу засыпаю. Просыпаюсь я от холода. Ночь темна, прямо передо мной ирреальным блеском сияет месяц. Время остановилось.
Светает, и я начинаю различать окружающие меня формы. С волнением я замечаю, что, сам того не зная, заночевал на развалинах бывшего поселения манафов. Я рою землю руками, откапывая среди камней долгожданные следы: осколки стекол, заржавленные банки, ракушки. Теперь мне ясно видны круги козьих загонов, основания хижин. Неужели это все, что осталось от деревни, где жила Ума? Что с ними стало? Неужели они умерли от голода и болезни, всеми брошенные? Если они просто ушли, то даже не успели скрыть следы. Должно быть, они бежали от преследовавшей их смерти. Я долго стою неподвижно среди развалин, и мною овладевает отчаяние.