Золотой эшелон
Шрифт:
— Поймаю, — уверенно ответил Салымон. — Степь раскисла, далеко не уйдет, и следы вон видны.
—Тогда ранеными я сам займусь, а ты езжай. Хочешь — узел с собой прихвати и женщину свою, чтоб не скучно было.
Ох же не прост полковник! Так вдруг, без предупреждения, под дых и врезать! И ведь видит Салымон, что позволит ему командир Зинку взять и припасы: хочешь, мол, обмануть и сбежать — так черт с тобой, заложников не держим. Обидно стало Салымону.
— Разрешите, товарищ полковник, лучше пару хороших ребят на дело взять.
— Можно и так, — согласился полковник — Чирва-Козырь
— Живым или мертвым доставлю!
— Только живым, Салымон. Только живым.
Аспид уверенно вел ГАЗ-166 по следу, оставленному Чирвой.
— А ты, Салымончик, ничего необычного не заметил?
— Где?
— У Зуброва на шее.
— Нет. А что у него на шее?
— Шарфик шелковый.
— И что?
— А зачем ему шарфик?
— Так в Афгане весь спецназ в шелковых шарфиках ходил! С одной стороны — красиво, а с другой — мордой все время приходится крутить, как истребителю в бою. Так вот чтоб шеяка не натиралась, шарфиком ее обкладывают. И летчики-истребители всегда во время войны списанные парашюты на шарфики режут. Я одного дембеля знал — так он за хороший ковер трофейный…
— Знаем мы такие трофеи!
— Ну, грешен был человек. Ты дальше слушай. Он за этот ковер выменял у старшины парашют списанный, и давай шарфики резать да продавать. По пятерке за штуку брал. А потом от сапога подошву отодрал, вырезал штампик «Пьер Карден», и давай свои шарфики клеймить. Тут уж им цена — четвертной. За десяток шарфиков с клеймом еще один парашют у старшины выменял, новый совсем — и такое развернул дело! Каждый носит, да и домой шлет — вроде как трофей, с захваченного французского журналиста снятый. Сейчас тот дембель в Москве крупным бизнесом правит. Приглашал меня, как отслужу, к себе в телохранители…
— Я тебе, Салымон, не о том толкую! У Зуброва под шарфиком синяки просматриваются!
— Заткни, Аспид, свой огнемет! Быть того не может.
— Ну, давай спорить. На что?
— Знаешь, Аспид, вроде и вправду синяки у него на шее проглядывали. Как же это понимать?
— Эх ты, Салымон-разведчик! Мыслить надо логически. Если на шее синяки — значит, его кто-то ночью за горло взял!
— Другого объяснения, конечно, нет, это ты, Аспид, прав. Но не тот он человек, чтобы его каждый за глотку брал!
— Да уж, хотел бы я на эту сцену посмотреть. Я люблю, когда красиво дерутся. А тут уж — точно — был высший класс.
— Думаю, что тот хвататель до вечера в себя не придет — если, конечно, он вообще на этом свете.
— Кто ж это такой нашелся у нас? Это ж только по большой неосторожности можно было попробовать.
— Ума не приложу, Аспид. Даже жалко мне того хватателя. До самой смерти небось не забудет.
— Ну и Зуброву памятка на недельку останется. Шея — не сапоги: в пять минут лоск не наведешь!
Взяли Чирву-Козыря без труда. Погони он не ожидал. Расположился на дневной привал в степной лесопосадке. Три женщины с ним. Огонь развели. Выпили водки. Расслабился Чирва-Козырь, разомлел. Тут-то его Салымон за горло взял:
— Пошли, Чирва, девок твоих мы до станции подбросим, если захотят, а тебя командир
Аспид без оружия с девками в одной машине, а Салымон со связанным Чирвой-Козырем и с кучей оружия — в другой. Разделили так, чтоб девки по дороге Чирву не развязали да чтоб в пути оружием не воспользовались. Ревели девки, Аспида и Салымона упрашивали отпустить Чирву-Козыря, предлагали все, что душе захочется. Засомневался Аспид, но Салымон рыкнул да оружие отобрал. Так и едут — Аспид с девками впереди, Салымон с кучей оружия и со связанным Чирвой-Козырем — следом.
Ревут девки, и моторы ревут, грязь из-под колес фонтанами. Поотстал Салымон. Душит Салымона изнутри кто-то. Может, стыд, может, совесть, может, еще что-то, ранее Салымону неизвестное. Вздыхал, задницей по сиденью крутил, а потом возьми и попроси Чирву-Козыря:
— Эй, Чирва.
— Чего тебе?
— Чирва, будь человеком, спаси меня!
На Чирве аж веревки все заскрипели: он, Чирва, связанный валяется, мордой на ухабах о борт стучит, а его захватчик и возможный палач спасения просит. Дела.
— Так вот, Чирва, сгоряча я ляпнул Зуброву, что приказал тебе остаться… Не мог бы ты подтвердить, что так оно и было.
— Конечно нет.
— Слышь, Чирвончик, тебе ведь это ничего не стоит. Тебе все равно подыхать. Один грех больше, один меньше, какая разница, а мне репутацию спасать надо.
— Мне б твои заботы.
Тут Салымон Чирву не понял: лучше ведь сдохнуть, чем репутацию свою испоганить. А Чирва-Козырь Салымона понять не может: за обман его Зубров в рядовые разжалует, в штрафной батальон спишет, вот и все. Радовался бы, здоровенный болван. А Салымон успокоиться не может:
— Не хочется мне перед народом брехуном выглядеть. Лучше сдохнуть. Помоги мне, возьми грех на себя, а я к Зуброву сам пойду, за тебя просить буду. Ты Зуброва не знаешь — у него голова не такая, как у нас с тобой, он иногда такое учудить может… Знаешь, ведь он тебя, Чирва, и простить может. Он тебя может даже и наградить: все, мол, перепились, а Чирва-Козырь трезвость сохранял и — бубух тебе лычки новые на погоны.
— Нет, Салымончик. Поешь ты, конечно, красиво, но ради твоей репутации я лишнего греха на себя не возьму. Своя рубаха… сам знаешь.
Загонял Зубров батальон, замучал. Никого утром сам не будил. Гуляет себе вдоль эшелона: вдруг морда какая мятая с головной болью из окна высунется. А тут и Зубров:
— А ну-ка, голубочек, выгляни в окошко. Красавец. Эх, морду-то тебе как перекосило. А тепловоз-то у тебя весь грязью зарос. Да встань, мерзавец, ровно, когда с тобою командир говорит. Морда твоя уголовная. Из-за тебя что в батальоне случилось? Ты ж, гад, вчера всю смуту начал. Не помнишь, мозги орудийным нагаром законопатило? Уж я тебе их почищу. В общем, так. Три часа тебе времени, на весь твой тепловоз, вычистишь, в порядок приведешь, Салымону доложишь. Бойся ему не угодить! Боишься? То-то. Что? Людей надо на регулировку дизелей? Людей дам. Таких же мерзавцев и дам, вроде тебя. Как работу завершишь, найдешь меня и доложишь лучший способ, как я тебя могу покарать за твое вчерашнее. Да фантазию включи. Иди!