Золотой империал
Шрифт:
По шаткой лестнице Николай спустился на плотно утоптанный, залитый жарким солнцем пустынный двор.
— Повымерли все, что ли?
Дед Димитрий за домом неуверенно тюкал топором по огромному березовому полену. Безропотно и даже обрадованно отдав колун хмурому спросонья гостю, дед присел на завалинку и тут же, достав из-за пазухи вышитый кисет, засмолил две здоровенных козьих ножки (для себя и для гостя) такого ядреного самосада, что у Александрова, вынужденно отвыкшего от курева, перехватило горло после первой затяжки.
— Кх-х-ха! —
— Почему с карбидом? — обиделся Савиных-старший, дальнозорко разглядывая свою могучую папиросу на вытянутой руке. — Мы к таким фокусам не приучены. Вон он, тютюн-то, в огороде растет! Сын, Ванька, говорил — виргинский какой-то сорт. Из Америки, почитай, привезенный! Но дерет почище нашего, это верно... Особенно с непривычки, — подумав, добавил он.
— Во-во!
Николай, установив крепкий — «свилеватый», как говаривал его дедушка, покойный Михаил Иванович Александров, — чурбак, расколол его с одного замаха.
«Не забыл еще! — довольно подумалось при этом. — Сколько же лет назад вот так приходилось дрова колоть?»
Звонкие поленья с веселым стуком разлетались в стороны под тяжелым колуном, тяжелое утреннее недовольство улетучивалось вместе с потом, быстро пропитавшим рубаху, а простая деревенская работа затягивала, словно увлекательная игра.
— Хватит, хватит! — спохватился через полчаса дед Димитрий, невольно залюбовавшийся Николаем. — Оставь немного моим остолопам! Устал, поди, с непривыку-то?
Да, усталость, хотя и не сравнимая с привычным уже изнеможением последних дней, давала о себе знать: налились тяжестью мускулы рук, ныла спина, да и посасывало в желудке — со вчерашнего вечера прошло немало времени...
— Что ж я, старый, — всполошился дед, хлопая себя ладонью по лбу. — Вы ж не завтракамши! Ты давай вот что: буди своего товарища, сполоснись — во-о-он рукомойник висит на заборе — да поснедаем чем бог послал. Да и это дело, — старик, лукаво подмигнув, щелкнул себя узловатыми пальцами с желтыми, прокуренными, ногтями по кадыку, — не помешает опосля вчерашнего. Не знаю уж, как ты, а я похмелюсь с превеликим удовольствием!
Завтрак, вернее ранний обед, дед накрыл на воздухе под раскидистой кряжистой яблоней, посаженной, по его словам, еще его прапрадедом Афанасием Тихоновичем, пришедшим в здешние края со знаменитым атаманом Хоревым.
— Срубить бы надо давным-давно — яблок-то не дает почитай лет полета, кабы не боле, да рука не поднимается на старушку, — неторопливо вел повествование дед Димитрий, разливая уже по второй. — Я, было, когда с Азиатской кампании вернулся... Дай бог памяти, в каком году это было... В сорок... Точно! В сорок третьем это было. Или в сорок втором? Нет, в сорок третьем, тогда еще Дениска, последыш мой, народился. О чем бишь я?..
— О яблоне, — подсказал Жорка, нанизывая на вилку с литым массивным черенком
— Точно! О ней, родимой. Дед мой тогда еще жив был — у нас в роду все до-о-олгонько живут, — запретил наотрез рубить, и все тут! Схоронишь меня, говорит, тогда руби. Так и растет, сердешная...
Неторопливый говорок деда журчал словно лесной ручей, навевая сон.
По словам старшего Савиных, ротмистр поднялся ни свет ни заря и, тщательно наведя лоск на свое обмундирование, отбыл в сопровождении Степана верхами в станицу, докладывать по начальству. Раньше вечера его дед не ждал.
Остальные отпрыски древа Савиных так же на заре отправились отрабатывать свой дневной урок, без всяких скидок на принятое вчера, причем за себя и за того парня по имени Степан, который, гордый оказанным доверием, ускакал с важным гостем. Бабы, забрав с собой Валю, отправились в лес по своим бабьим делам, а где обретается блудный Шаляпин, дед не мог даже предположить.
— А сколько вам лет, дедушка? — подвыпивший Жорка приставал почти к такому же «по консистенции» старику с разными умными вопросами.
— Да уж, сынок, последний десяток идет!
— Как это?
— Да по пачпорту девяносто три года мне стукнуло по весне. Значит, и десяток мой — последний.
— А что, в вашем роду никто дольше ста лет не жил?
— Как не жил? Дед мой, Николай, тезка друга твово, Иваныч, сто три года протянул, прадед — Иван Афанасьич — аж сто десять...
— А отец?
— А отцу не подвезло, милай: во Вторую Британскую его и убило за морем-окияном. Так там и схоронили. Я уж на действительной был, так маманя сказывала: прислали бумагу казенную, мол, пал ваш муж смертью героя за Веру, Царя и Отечество под городом Ванкувером, прости меня Господи, озорное слово-то! Я-то бумагу ту и не видел — сгорело все на пожаре.
Николай прикрыл глаза под мерный стариковский говорок. Перед глазами словно кадры кинохроники замелькало ржавое болото, поросшее осокой, напоминающей колючую проволоку, унылое серое небо, раскинувшееся над ним, бесшумные и стремительные шеи неведомых монстров, извивающиеся словно смерчи над грозовым морем...
— Кажись, скачет кто-то!
Дед Димитрий, вытянув морщинистую шею, из-под ладони вглядывался куда-то в даль...
— Петр Андреевич! Объясните, пожалуйста, эту спешку!
Путешественники снова торопливо собирались в дорогу, упаковывая в вещмешки привезенное ротмистром. В одинаковых черных комбинезонах, тоже привезенных Чебриковым, компания напоминала отряд ниндзя, занятый авральными погрузочно-разгрузочными работами. Хозяева помогали чем могли, теряясь в догадках, чем вызвана такая разительная перемена планов постояльцев.
Лишь выступив в сопровождении верховых Савиных, везших на крупах коней часть багажа, в путь, граф, улучив момент, отвел недоумевающего Александрова в сторонку и прошептал на ухо: