Золотой истукан
Шрифт:
– Стыдись.
– Пойдем, брате, к старцу Нехлюду. Наземь рухнем. Глядишь, подсобит - хоть отрубей, да отсыплет.
– Где он, Нехлюд? Тишь в хате, ветер в клетях.
– Ну? И когда успел, сыч скупой? С вечера был, ныл: хлеб на исходе. Ночью, видно, утек. А мы - спим. Эх. Кинул нас. А еще - глава. Но и хулить грех. Досадили: «Отсыпь, отрежь». Покуда невмочь ему стало. Некрас да Нечай - те с нами вовсе не делились, сразу улетели. Ну, ладно. Ищи их теперь. Придется, брате, в погост плестись, к Пучине-боярину.
– Ходили уже. Отказал. Не одну, мол, Семаргову весь -
– Врет, не помрет. Перебьется. А нам - околеть, коль и дале тут охать да зелень жевать. Чего ждать? Уж и колосьев не осталось в поле - неспелые срезали, съели. Пойдем, Еруслан. Авось снизойдет.
Встряхнулся Руслан, ободрился. Спустились к реке. Вспомнил парень: дверь так и осталась открытой. Оглянулся. Будто куча приземистых копен, с прошлого лета забытых, оседлала бугор - жилища в откосы врыты, соломой трухлявой крыты. Безлюдье. Кто помер, кто под лавку залез помирать. Которые покрепче - разбрелись. И без того давно уж треснула община: одних вознесло, других прибило книзу, а теперь и вовсе распалась вервь.
Прощай, Семаргова весь, село родное.
Руслан заметил у своей землянки что-то круглое, желтое. Словно камень взлетел и застыл над изгородью. Присмотрелся: кувшин торчит на колу. Всего-то добра у смерда - кувшин пустой. Ладно. Пусть висит. Не птица, не упорхнет. Руслан еще напьется из него. И дверь пускай распахнута. Будет знать Руслан: ждет хата хозяина.
Ему и в голову не запало, что, может, он видит ее в последний раз.
Река, - непривычно тихая, странно открытая - вся наружу, с белыми, чистыми, круто оглаженными, точно полные бедра и груди, грудами долгих и круглых отмелей, - лежала в холмистых извилистых берегах, как в смятой постели: будто баба в жару оголилась, устало раскинулась. Лишь кое-где, словно сонный взгляд из-под частых ресниц, блеснет сквозь темную поросль осоки мглистая голубень.
– Эко сморило матушку Рось, - молвил Добрита, жалеючи.
– Сникла. Обомлела, бедная, обмелела. Пройдет ли челн? Не довелось бы тащить всю дорогу,
– А пеши и вовсе худо. Ноги дрожат. Бреди в такую даль.
– И то верно. Подохнем в лесу. Ишь как парит. Неужто к грозе?
– Тьфу! Типун бы тебе…
– Эй, смерды!
– донеслось издали.
– Эге-е-ей! Бегите сюда. Поспешайте.
Встрепенулся Руслан, побелел: не водяной ли кличет? Видит - поодаль, ниже по течению, где простор сквозной, стоит на воде, прямо на глади, нагое диво лохматое. Пред ним растянулось второе: черное, длинное, с высокой изогнутой шеей, с грозно склоненным клювом.
– Спасайся!
– Руслан метнулся в гору.
Сосед - сердито:
– Куда? Погоди. Это Калгаст.
Горласт непутевый Калгаст. Рычит, хохочет.
– Испугался? Эх! Чего ты? Я не кусаюсь. Руслан же от ног его волосатых не может глаз отвести. Смертный - и поверху бродит, не тонет. Жутко смотреть. Господи помилуй, неужто оборотень? Догадлив Калгаст.
– Несмышленыш! Тут мель.
– Взрыл стопою мокрый песок. Хлопнул влажной ладонью ладью смоленую по стойке носовой, под голову птичью затейливо рубленной, с глазами из раковин выпуклых, с медным клювом кривым.
– Вот, кречет мой на ней сидит. Не веришь? Пощупай.
Ткнул жердью Руслан - и впрямь бугор, водой чуть прикрытый. Взбаламутил ее Калгаст, да и солнце на той воде: слепит, как железо жидкое, потому и не видно мели.
– Ну?
– И вправду.
– А то растрезвонишь: Калгаст, мол, упырь, брат водяному. Смерды мне ноги отсекут.
И все ж не проходит боязнь. Верь такому. В очах - злая волчья понятливость, зубы хищно сияют на опаленном лице. И весь он - как пень обгорелый. Черный. Сухой. Голову тиной прикрыл. Пахуч, как зверь. Хвойной прелью несет от него, дичью, грибами. Чисто леший.
– Пятый раз с утра застреваю. Тяну, толкаю, волоку. Притомился. Вы-то далече? А, вот и ладно. Я ниже, в город, плыву, лещей везу на торжище. В озерах глухих наловил, навялил, гору навалил. А здесь у вас пескарей пропащих, и тех не видать.
– Где уж, - вздохнул Добрита, косясь на корзины в ладье.
– Всю Рось процедили сквозь сеть. Выгребли живность. Рачка-дурачка не сыскать в нашей речке. А хороши лещи?
– Угощу. Да и тронемся вкупе. Трудновато одному-то. Колодину вашу оставьте. Чего с ней возиться?
Руслан с беспокойством:
– Бросим челн - обратно на чем?
– Дотошный, - усмехнулся Калгаст. Отвернул холщовую полость, коей были прикрыты корзины, добавил скучающе: - А доведется?
– Чего?
– Обратно.
Вконец оробел Руслан.
– К чему ты? Воздержись.
– И наперед загадывать не след. Время лихое.
– Ну тебя!
– Дрожат у Руслана губы, вот-вот заплачет.
– С тобой заплывешь…
– Экий ты… хлипкий, - сказал с досадой Калгаст.
– Прежде-то вроде был чуть посмелей. Отчего он хнычет?
– обратился охотник к Добрите.
– Волхв трубил.
– А! Тоже добродеи. Кой пес их принес. Нацепили, черти, погремушек, бренчат, кричат, палками стучат. Всю дичь разогнали. Чего ты скис? Волхв - не волк.
Тут и Добриту согнуло.
– Брось, не кощунствуй, брате! Горе накличешь. И без того ой как худо.
Руслан - тот вовсе схватился бежать, но упредил негодный Калгаст: сунул под нос золотистую рыбину - разве уйдешь?
Велик белый свет. Народу - невпроворот. Живут двое где-то за сто или тысячу верст, или за год пути, в разных концах земли; слыхом друг о друге не слыхали, чаять не чают когда-нибудь сойтись с любовью или ненавистью. Но судьба - хитра. Она настороже.
… Проворно грыз Руслан сухую, точно щепа, плоскую рыбу. И той же порою - час в час, не очень, чтоб далеко, но не так уж и близко отсюда, на Днепре, за порогами, - другой детина, тоже плечистьй да жилистый, однако старше, темный, скуластый, еще проворнее разделывал баранью тощую кость.
Звали его по-чужому: Хунгар, и нравом он был чуть покруче, чем юный смерд из Семарговой веси. Лежал бек Хунгар на ветхой кошме, в палатке шерстяной, подвернутой снизу ради прохлады, кость обгладывал, косо оглядывал стан кочевой, из тех же убогих палаток составленный. Мало скота у орды, еще меньше - детей. Женщины истощены, мужчины зубами скрежещут: не дай господь сейчас их затронуть.