Золотой капитан (Растрата)
Шрифт:
«Чего ты пристал? — без злости подумал Рогожников. — Ты свое дело сделал. Теперь судья мной распоряжается. Тебе-то чего беспокоиться?.. Заботливый ты, однако, кореш, торопишься поскорей отправить меня, чтоб душа не болела».
На палубе появился Типсин с банкой в руках и, заметив Савушкина с Рогожниковым, направился к ним.
— Пить хочешь? — спросил он участкового. — А то пропадает…
— Не хочу, — отозвался Савушкин, подозрительно глядя на банку.
— Попей, а то вытечет скоро, — настаивал Вася. — Жалко…
— Бери веник и сметай снег, — приказал Рогожников. — Не суйся, куда не просят.
— Так я говорю, пропадает же сок-то, — виновато протянул Типсин. — Лучше его выпить, чем разливать… У меня уже пузо болит, не лезет.
— Иди отсюда, — оборвал его капитан.
— Ладно, — согласился Савушкин, напившись. — Как бы мне разыскивать тебя не пришлось потом. Себе только и напакостишь, если удерешь.
— Куда я денусь? — пожал плечами Илья. — Самоходку-то не бросишь. Да и груз на мне…
— Черт тебя знает. — Участковый осторожно поставил банку
— Не придется, — заверил Илья. — Через десять дней буду.
Он глянул за борт и увидел свою фуражку, вернее, ее размокший и бесформенный околыш с козырьком, торчащий из воды. Волны плескались о борт, откатывая ее все дальше под настил пристани. Ни слова не говоря, Рогожников перескочил через леера, упал на живот возле края пристани и попытался выловить фуражку рукой.
— Ты чего это? — удивленно спросил Савушкин.
— Подай багор! — крикнул Илья. — Он на корме.
Участковый послушно достал багор и протянул Рогожникову.
— Вот так, — удовлетворенно сказал капитан, выкручивая мокрую фуражку и стараясь не помять тусклого «краба» над козырьком. — Чуть не утонула фуражечка.
— Эх ты, капитан, — проговорил Савушкин и отчего-то поглубже натянул на лоб свою милицейскую фуражку, — вечно у тебя фокусы… Ну, плыви в Совречку, — разрешил он, — но помни про подписку. Как говорят, плыви и помни.
Он поправил планшетку на бедре и двинулся к берегу. Захрустела галька, прикрытая снегом, и смолкла. Савушкин остановился и, обернувшись, спросил:
— Пацанов-то своих видишь — нет?
— Вижу, — отозвался Илья, — на улице. Теща их по утрам в садик водит…
Участковый, видно, хотел еще что-то спросить, но, сплюнув, зашагал в гору. Следы от его казенных сапог уверенно резали белый заснеженный берег.
Вася Типсин обметал рубку и палубу, неторопливо и методично махая широкой сухой шваброй. Приблизившись к Рогожникову, он молча взял из его рук размокшую фуражку, выжал еще раз и отнес в кубрик.
— Чего ему надо? — спросил он потом, кивая на следы Савушкина. — Я-то подумал — все… Заберут счас тебя…
— Скоро заберут… — тихо сказал Рогожников. — Пацанов жалка-а… Сегодня иду в контору, а они — навстречу… За тещины руки держатся. Меня Любашка-то заметила, гляжу — вырывается, тянет ручонку из тещиной лапы… А теща скорей на другую сторону улицы и чего-то все бухтит-бухтит…
— Ага, — согласился для порядка Типсин. — Думаю, если забирать станет — возьму и отгоню самоходку от берега, пока ты с ним разговариваешь. Пусть-ка попляшет да покричит!.. Мне-то он ничего не сделает…
— Я те отгоню, — мирно пригрозил капитан.
— Вообще-то он вредный мужик! — поморщился моторист. — Искупать бы его разок, макнуть в Енисей…
Рогожников хотел сказать, что Савушкин парень ничего, справедливый и не злой, и он с ним в школе вместе учился и работал, но неожиданно почувствовал удовлетворение от слов рулевого. Давно его никто не защищал и не оправдывал. Даже адвокат, официальный защитник, даже мать и та постоянно говорит: «Ой, Илька, дура-ак, что же ты с семьей-то своей натворил, пошто разладил-то все? И ребятишки при живом отце сиротами ходят, и жена твоя не жена, а будто враг… Чего ты думал-то, когда по деревне за ней с ружьем носился? Башка-то у тебя на каком месте была?.. Она же не просто баба, а мать. Неужели и за мной бы гоняться стал?..» Илья благодарно взглянул на моториста и засунул окоченевшие от воды руки в карманы брюк. Васю Типсина никогда не трогали в Туруханске, ни на одной пристани в округе. Драчливые мужики попросту боялись его, а милиция, если моторист был выпивши крепко, не находила причин, чтобы отвезти его в вытрезвитель или на пятнадцать суток. Типсин вел себя мирно, как все люди большой физической силы. За три года, которые Рогожников плавал с ним, был один только случай, когда моторист подрался. Однажды они остановились на ночь возле маленького поселка на Енисее и едва пришвартовались, как на палубу вломился мужик с пачкой денег в руке.
— Водки, — потребовал он. — Пять ящиков.
Водки в тот раз на барже не было. Везли сливочное масло и ящики с вермишелью.
— Водку гони! — не отставал мужик. — Или я тебя сейчас за борт кину!
— Вали отсюда, — добродушно посоветовал Вася. — Я спать хочу.
— Пошли на берег! — горячился мужик. — Я там тебя бить буду! А то утонешь еще…
— Не пойду, — сказал рулевой, — таких, как ты, мне трех надо…
Мужик ушел ни с чем, а Типсин завалился спать. Ночью его разбудили.
— Вставай, — сказал тот самый, жаждущий водки. — Я трех привел…
Типсин сошел на берег, но тут же вернулся.
— Что? — спросил встревоженный Рогожников, готовый бежать на помощь,
— Ничего… — проговорил Вася, укладываясь досыпать. — Одному дал, а все почему-то попадали…
С Типсиным плавать было надежно. Рогожников кроме своих детей жалел еще и его. Осудят, дадут срок, самоходка вместе с рулевым перейдет к другому капитану, которого усиленно сейчас искало начальство ОРСа. Прощай, надежный Вася Типсин!.. Когда дело Рогожникова ушло в суд, в конторе заговорили: дескать, давайте возьмем Илью на поруки, похлопочем, письмо напишем. Но вдруг разом, в один голос запротестовали все женщины, а их было большинство. «Нечего брать на поруки! — кричали. — Пусть знает, как жену с ружьем гонять! Распустились совсем! Им только дай слабину, так завтра и наши мужики за ружья похватаются… Пусть посидит, другим наука будет!..» С каждой женщиной в отдельности Рогожников был в хороших отношениях, не ругался, не скандалил и поэтому протест их встретил с удивлением, озлился, перестал разговаривать. Начальник ОРСа у женщин на поводу пошел, бегает теперь, нового капитана ищет.
Впрочем, со своей женой, Лидой, он тоже почти не ругался. Прожили шесть лет в доме у тещи, на улице, примыкавшей к берегу, Лида была родом из Туруханска, как и Илья; правда, уезжала на пять лет учиться, но снова вернулась и работала в школе преподавателем немецкого языка. Никто не ждал, что она вернется, говорили, мол, девка вырвалась в город — пиши пропало. После в Туруханск не потянет. А она приехала поздней осенью на попутной барже, когда рейсовые теплоходы уже не ходили. Капитан самоходки Илья Рогожников, первую навигацию командовавший судном, весь путь дыхнуть боялся на пассажирку. По ночам, в морозы, самолично кочегарил печурку в кубрике, запретил тогдашнему рулевому мотористу материться просто так, без дела, и втайне от себя хотел, чтобы баржа не дошла до Туруханска, чтобы вмерзла где-нибудь. Лида же, наоборот, спешила и подгоняла капитана — скорей! Скорей! Сколько можно тащиться?.. Потом, уже после свадьбы, до Ильи долетел слушок, что у Лиды в Краснояреке была какая-то несчастная любовь, отчего, дескать, и прилетела она к матери. Но Рогожников сразу начисто отмел все сомнения и слухи: мало ли что бывает до замужества. Теперь она — жена, и разговоров нет. Жили они каждый своей «навигацией»: его летом дома не сыщешь, ее — зимой. Первая искра между ними проскочила, когда Илья отказался учить немецкий язык. «Ни к чему он мне! — утверждал он. — Я в международные рейсы ходить не собираюсь, мне Тунгуски с Енисеем на всю жизнь хватит!» — «Мне хочется, чтобы ты учился, — стояла на своем Лида, — я тебя заставлю еще в институт поступать…» — «Сдался мне твой институт! — резал Илья. — Ты-то вот кончила, а толку? Все одно в Туруханске…» — «Мне с тобой жить не интересно!» — вырвалось у нее. «Ах, не интересно?! — взъярился Рогожников. — Тебе, может, стыдно со мной по Туруханску ходить?!. Меня тут все знают, и тебя — тоже…» Она пыталась замять, скандал, уговаривала Илью, соглашалась со всем, что говорит. И теща тоже уговаривала. Мир, кажется, наступил. Лида снова встречала его из рейсов, сидя на скамеечке, вкопанной на угоре. Рогожников издалека, от бакена на слиянии Енисея и Тунгуски, замечал ее в бинокль и давал длинный гудок. Потом она родила Любашку, и тут встряла теща. «Живете — качаетесь и второго ребенка заводите? — ворчала она. — Кому потом воспитывать?..» Илья напился, пришел домой, взял тещу за воротник и коротко сказал: «Не суйся, а то язык отрежу!» Теща перестала соваться, даже ласковая стала с Ильей, на праздники бутылочку покупала, спецовки его от мазута отстирывала. То ли напугалась, то ли и вправду поняла, что вмешиваться не дело. Илья на всю зиму семью обеспечивал, старался. Из рейса то бочонок грибов привезет, засоленных по пути, то рыбы или ягоды. А Лида почему-то не радовалась, все ей было не так. Взял однажды с собой старшего, Витьку, в рейс. Три дня плавали, пацану интересно! Пять лет только, а штурвал уже крутит. Типсину масло в двигатель помогает заливать, рыбачит. Но беда — простыл немного, из носа потекло и температура поднялась. Лида по возвращении набросилась — простудил ребенка! Чтоб не видела больше детей у тебя на барже! «Ничего! — бодрясь, смеялся Илья. — Пусть к воде привыкают! Подумаешь — сопли текут! Будто у тебя они в детстве не бежали!..» — «Детей не трогай!» — отрубила Лида. «Это ты брось, — сказал Рогожников, — я на них такие же права имею. Витька будет плавать со мной, пусть привыкает, капитаном станет!» — «Нет уж, сам в грязи по уши ходишь, „капитан“, и чтобы Витька таким же стал?» — «Кем захотят, тем и станут ваши дети», — благоразумно заметила теща, косясь на зятя. «Не лезь, мама! — крикнула Лида. — Я знаю, что говорю!» — «Один — не лезь, другой — не лезь! — завозмущалась теща — Да я что, проклятая, что ли, между вас живу? Или только со внуками мне сидеть, а говорить уже нельзя? Рот затыкаете? Я тебя без отца вырастила-выучила, твоих детей теперь… Вы-то легко живете! Один плавает, другая в школе с утра до ночи, а все на мне! Вот уйду, так узнаете, почем эта легкая жизнь! Привыкли на готовенькое!..» Илью это заело. «Как на готовенькое? Что я, бездельник или пьяница?..» Теща, ни слова больше не говоря, собрала манатки и ушла к своей престарелой сестре. Тут-то и начался разлад. Илья, как всегда, был в рейсе, а Лида крутилась между домом и школой. Похудела, глаза запали, нервная стала, издерганная. «Из-за тебя мама ушла! — заявила она однажды. — Все из-за тебя! Я так жить не могу!» — «Бросай работу! — потребовал Рогожников. — Сиди дома с ребятишками!» — «Бросила бы, да я на тебя не надеюсь!» — «Я, выходит, во всем виноват?» — чуть не задохнулся Илья. «Ты! Ты мне жизнь испортил! У меня бы сейчас была такая жизнь!..» — она заплакала. Рогожникова будто волной обдало. «Эх, — простонал он, — жизнь такую…» Ночевал он на самоходке, пил в одиночку теплую, солоноватую водку из горлышка и бил кулаками в переборку. Глубокой ночью к трапу пришел Витька. «Пап, айда домой! — позвал он. — Мамка больше не будет…» — «Сыночек! — Илья втащил Витьку в кубрик. — Давай уедем куда-нибудь с тобой к черту! Сядем вдвоем и поплывем, поплывем…» — «А мамка с Любашкой как? — засомневался сын. — Их тоже надо с собой брать…» — «Отплавались, похоже, с мамкой, — тихо сказал Илья, — вмерзли в лед…» — «А вы помиритесь, — предложил Витька. — Мы вот с Любашкой подеремся, а потом она меня пожалеет, а я — ее.. Сходи к бабе, позови ее домой, пусть она у нас живет, а не у этой старухи». — «Эх, Витька, было бы так все просто…»