Золотой капкан
Шрифт:
– Куда?
– спросил Красюк. Пот лил с него ручьем. На щеке, от носа до уха, темнела широкая царапина.
– При беготне наобум можно остаться без глаз. По тропе легче идти.
Вокруг буйствовала таежная растительность. Повсюду стояли папоротники, огромные и совсем крохотные, взбиравшиеся на стволы и свисавшие с них гирляндами вместе с длинными бородами лишайников и петлями лиан. На прогалинах папоротники исчезали, зато появлялась масса цветов - розовая герань, белые недотроги, бледно-сиреневая валерьяна. Местами зонты цветов поднимались
Потом лес кончился, и они увидели перед собой болотистую равнину, поросшую редкими соснами и елями. Местами поблескивали мелкие озерца. На опушке тропу потеряли и пошли прямиком через осоку, рассчитывая найти другую тропу. Под ногами при каждом шаге выступала черная вода, медленно заполняла вмятины следов.
– Все, отдыхаем, - сказал Красюк, садясь на зыбкую кочку.
– Встань!
– зычно заорал Сизов.
Красюк вскочил от неожиданности.
– Под такими кочками гадюки живут.
Сизов подошел к кочке, принялся шуровать под ней длинным суком. И почти сразу в траве мелькнула серая блестящая кожа. Змея куснула палку, застыла в настороженной позе.
– У, гадина!
– заорал Красюк и, выхватив палку у Сизова, накинулся на гадюку.
Когда змея перестала извиваться, он зашвырнул палку, обессиленно опустился на кочку, снова вскочил, принялся оглядывать траву вокруг.
– Ну, ты даешь, Мухомор! Как узнал, что она тут?
– По запаху, - усмехнулся Сизов.
– Сразу покойником запахло.
– Врешь!
– Конечно, вру. У нас нанаец проводником был, так тот, верно, по запаху змей находил. "Твоя не понимай, змея сырым пахнет".
– Вот тебе и дикарь!
– удивился Красюк.
– Это мы в его понимании были дикарями. Ничего не смыслили в тайге.
– А ты откуда родом?
– А что?
– Орать больно здоров. Глотка луженая - позавидуешь.
– С Волги я, из Саратова.
– А я из Киева.
– Из самого?
– А что?
– Да ничего. В Киеве тоже разные люди живут.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я и сам не знаю.
– Думай, прежде чем говорить!
– с угрозой проворчал Красюк.
– Постараюсь...
Вечер застал их в густом лиственном лесу, где было много дубов, тисов и бархатных деревьев. Выбравшись к опушке, за которой поблескивала открытой водой болотина, они повалились в траву и, отдышавшись, вспомнили о еде.
– Если все знаешь в тайге, так хоть бы о жратве позаботился, - сказал Красюк.
Сизов засмеялся.
– Ты назначен старшим, тебе о ней и думать. Начальнику полагается заботиться о подчиненных.
– Ладно выламываться-то.
– Придется потерпеть до завтра. Я знаю эти места, ходили мы тут, руду искали. А сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще...
В поисках валежника они разошлись в разные стороны. Притащив очередную кучу веток, Сизов увидел, что Красюк обдирает и жует какие-то зеленые комли.
– Ты все-то подряд не ешь, - сказал Сизов.
– А чего? Мы эту штуку мальчишками все время ели. Пекли в костре. А то и так...
– Эту?
– Бросив ветки, Сизов выдернул из охапки зеленых стеблей толстое белое корневище.
– Ты знаешь, что это?
– Знаю. Мы из них дудки делали.
– Дудки вы делали вот из этого.
– Он взял другой стебель.
– Так это то же самое.
– То, да не то. Одно - безобидный поручейник, а другое - ядовитый вех. Волчье молоко, животная скорбь, цикута...
– Ничего-о...
– Если бы ты хоть раз поел веха, мы бы с тобой уже не разговаривали. Гляди: у поручейника листья сложные, перистые, у веха - узкие. Смотри, не перепутай, отравишься.
– Ничего-о, - опять засмеялся Красюк.
– У зэка брюхо гвозди переваривает.
– О Сократе слышал?
– Блатной, что ли?
– Древнегреческий философ. Этим самым был отравлен. Смотри не перепутай, - повторил Сизов.
– А лучше ничего не ешь, не спросив.
– Жрать же охота.
– Терпи...
Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошки. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: "Сплю-сплю-ю-ю-ю!" А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской и тревогой.
Красюк смотрел в темноту и рассуждал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом начал вспоминать:
– Помню, когда еще билеты дешевые были, ездили мы с мамкой по Сибири. Названия станций какие-то странные: "Зима", "Слюдянка", "Ерофей Павлович"...
– Кто это, Ерофей Павлович, знаешь?
– спросил Сизов.
– Рассказывали, будто, когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбита: "Ерофей Павлович". Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.
– Оч-чень интересно. А о Хабарове что-нибудь слышал?
– Это который в Хабаровске жил?
– Три с половиной века назад он тут первый путешествовал. Тогда о Хабаровске еще не думали.
– Вот и я говорю: он тут первым все нашел.
Сизов рассмеялся. Потом спросил:
– А что еще запомнилось?
– Помню сопку с белой снежной шапкой. А внизу зелень и озера с синей водой. В одном вода молодости, в другом - мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.