Золотой Лингам

Юдин Александр

По вечерам же Алексей все больше времени проводил перед удивительной картиной, подолгу сидел рядом ней в задумчивости и неизменно находил все новые и новые ускользнувшие от него ранее подробности и детали пейзажа. Картина буквально завораживала его, он часами не мог оторваться от нее и даже порой впадал в некое подобие транса, ибо несколько раз, очнувшись утром, с удивлением обнаруживал себя не в постели, а сидящим на полу в позе лотоса все перед тем же творением неведомого А. Прохорова.

Впрочем, такое странное воздействие на него старинного пейзажа Рузанова не слишком беспокоило, ведь после этого он не чувствовал не только какой-либо усталости или душевной опустошенности,

неизменно наваливавшихся на него прежде после пары бессонных ночей, но, напротив, ощущения безмятежного покоя и приятного умиротворения еще долго не оставляли его в течение дня. Так что, в конце концов, Алексей уверился, что картина оказывает на его психику сугубо положительное влияние.

Кроме того, по вечерам к ним на огонек попить чайку нередко заходила бабка Люда. Посещения эти были всем тем более приятны, что старуха знала превеликое множество разных баек, быличек и местных преданий, касающихся почему-то преимущественно различных родов нечистой силы, и охотно их вспоминала. Некоторые, наиболее характерные из них, Рузанов даже записал.

Однажды в какой-то из таких вечеров зашел разговор о покойниках, точнее – о различных связанных с ними суевериях. Скорняков со своим неизменным, все более раздражающим Алексея апломбом стал утверждать, что легенды о всяких там упырях и вампирах бытовали больше на Западе, для срединной же России они не характерны и даже вовсе здесь не встречаются. Алексей, не будучи большим знатоком народного фольклора, тем не менее, из чувства одного лишь противоречия немедленно стал апеллировать к Людмиле Тихоновне, за что и был вознагражден следующим рассказом. Рузанов постарался его записать со всеми свойственными старухе словесными оборотами и выражениями:

«Так что же, ведь в старые времена и у нас разное случалось.

Вот послушай-ка, что мне покойный свекор, Панкратий Демьяныч, рассказывал.

Он, как и деды его, крестьянствовал – на земле, значит, был. Но и на отхожие промыслы часто по окончании страды хаживал, к плотницкому ремеслу способности имел.

В тринадцатом годе возвращался он раз с приработков из Троицы. Дело было по осени, в октябре, – время, то есть, самое смурное и дождливое. Вот дошел он до одной деревни и в первом же дворе, что на отшибе стоял, попросился на ночлег. Мужик, который в избе той жил, показался свекру моему больно уж чернявым и страхолюдным, однако принял его радушно, ужином накормил, чаем напоил. Тут Панкратий и спрашивает, нельзя ли ему, дескать, одежу свою где просушить. Хозяин ему в ответ: “У меня баня с утра топлена, должно не простыла еще”.

Ладно. Пришли в баню. Баня – белая, видно, что мужик не из бедных, по тем временам многие еще и по черному топили. Панкратий скинул верхнее, постлал на каменку и говорит: “А что ж, хозяин, я, пожалуй, здесь и ночую, тут у тебя тепло и больно хорошо”. Тот: “Дак что ж, ночуй на здоровье, коли нравится”. Мужик ушел, а Панкратий лег на полок и немного погодя заснул.

Ладно, спит, стало быть. Вдруг посередь ночи точно торкнуло его что-то в бок. Поднялся, слышит: шебуршит будто кто за печкой. Запалил лучину, смотрит кругом: никого не видать. Глянул и за каменку – и там пусто. Что за притча! Посмотрел в кожух, да так и обомлел: мертвяк там, за ноги подвешенный, коптится! Ну, будто окорок какой. Ажно усох уж и почернел весь от жару и дыму.

Тут, слышь, свекра-то ужас такой пронял, что он, как был в исподнем, на двор выбежал, да и дернул по улице. Как опамятовал маленько, видит, в крайнем дому оконце светится, он – туда. Забежал в сени, дрожит весь. Хозяин вышел, спрашивает, что, дескать, стряслось, а Панкратий и слова со страху вымолвить не может, токмо трясется. Ну, хозяин-то смекнул,

что дело серьезное, вынес ему водки и опять пытает: с чего-де, ты, мил-человек, по ночам в таком виде бегаешь, да честных людей пугаешь? Тогда токмо Панкратий рассказал, как ночевал он в бане у богатого мужика с другого краю деревни, как увидал в кожухе мертвяка, кверху ногами подвешенного. Непременно, говорит, это он нашего брата прохожего режет, да и коптит после в бане-то.

Мужик на это отвечает, что он, дескать, двор, о котором речь идет, знает и хозяина того, что прежде знахарем слыл, звали так-то и так-то, да токмо он с год уж как помер, в бане угорел, а изба, почитай, с прошлого лета пустая стоит. Не иначе, говорит, поблазнилось тебе, мил-человек. Однако согласился вместе с Панкратием туда сходить и все на месте проверить.

Взяли они про всякий случай ружье, приходят к тому дому и видят: свету в окне не наблюдается, но дверь не заперта. Входят, значит; запалили свечу, мужик-то и глядит, что изба и впрямь будто жилая: все чисто, подметено, а на столе самовар еще теплый. Говорит Панкратию: “И взаправду неладно что-то. Нешто поселился кто из лихих людей. Пойдем теперь в бане пошукаем”.

Хорошо, пошли в баню. И там все, как Панкратий сказывал: лучина в светце еще теплится, каменка протоплена, а на ней одежа его сохнет. Осмотрели все кругом – нет никого, а в трубу заглянуть боятся, один другого вперед подталкивает. Тут свекор-то возьми и перекрестись: как загудело что-то в каменке, как заухало! И в тот же миг выскочила из печи агромадная крыса и порскнула куда-то под полок. Глянули они в кожух, а там – пусто, одна веревка из трубы свисает… Вон как!

Покуда гадали, что дале делать, светать стало, петухи запели. Тут они оба, свекор-то и мужик тот, приободрились и осмелели. Известное дело: коли петух прокричал, – нечистая сила всякую власть теряет. Вернулись они в избу, глядь, а мертвяк уж на столе под образами задернутыми лежит, не шелохнется, весь черный от коптения, ровно дубленый, и руки на груди сложены, а когти-то на пальцах – большущие, блескучие, вовсе как медвежачьи.

Мужик тотчас признал в покойнике помершего год назад знахаря и очень тому дивился. “Мы ведь, – говорит, – честь честью его схоронили, с отпеванием и молебствием за счет обчества, потому он бобылем жил и денег после него никаких не нашли. Какой же злодей его из могилы выкопал?” А Панкратий враз смекнул, что дело тут нечисто, и давай у мужика пытать: не баловал ли покойник при жизни какой черномазией, не знался ли с шуликиными? Мужик в ответ: “По правде сказать, был он прямой злокозненный воржец. Оно, конечно, какой знахарь с нечистым не путается? Им без этого не можно ни скотину вылечить, ни человеку хворь заговорить. Да только баяли, что покойник сам допреж на животину и людей порчу наводил, а после их же и пользовал”.

Свекор на это и говорит: “По моему разумению, никто вашего знахаря из могилы не откапывал. Не иначе его сама земля не принимает, вот он с досады и встает по ночам, да путников к себе заманивает, а может, и грызет тех, кто в руки попадется!».

Токмо он так-то сказал, как мертвяк закорежился весь, зубами заскрежетал страшно, а после глаза открыл и говорит с эдаким нутряным похрипом: “Истинную правду ты говоришь, прохожий человек: не принимает меня мать сыра-земля по грехам моим великим! Да токмо ничего дурного я людям уж боле не делаю: видно, так Бог дал! Иной раз разве скотинку какую задеру иль бо покойника скушаю, потому вовсе без этого мне нельзя – тоже ведь питание требуется. И тебе, сам ведаешь, худого не сотворил: накормил, напоил и спать уложил! А что напугал, за то прости. Но не коптиться мне никак не можно – черви одолеют!”