Золотой петух. Безумец
Шрифт:
На Хачо он смотрел как на собственника Лалы; постоянно имея дела с крестьянами, как сборщик налогов, он хорошо знал, как трудно заставить крестьянина расстаться со своей собственностью; он знал, что, прежде чем не вымотаешь из него все силы, не измучаешь, не истерзаешь его, он не выпустит из рук свое достояние. Поэтому Томас-эфенди так крепко опутал старика, что выбраться из этих пут тот мог только с его помощью.
Донеся на старика и его сыновей как на политических преступников и единомышленников бунтаря, укрывающих в своем доме русского шпиона, Томас-эфенди преследовал двойную цель: он хотел выслужиться перед турецким правительством, доказать ему свою преданность и служебное усердие и вместе с тем застращать старика: «Если ты не отдашь мне Лалу, тебя вместе с сыновьями вздернут на виселице, дом твой предадут огню, а имущество отберут… Спасти вас могу только я! И наградой мне должна быть красавица Лала…»
Вот какой злодейский замысел вынашивал в своей душе Томас-эфенди! Доказательство, подтверждавшее его донос, он бережно хранил в кармане: это был ключ от тайника, где они со стариком спрятали хурджин Салмана.
Вначале эфенди не собирался прибегать к крайним мерам. Он надеялся, что легко сумеет добиться согласия старика Хачо. Но с некоторых пор ему стал внушать сильную тревогу Вардан, в котором он видел опасного соперника. С того дня как юноша вырвал из рук Степаника чубук, приготовленный ею для эфенди, и, вне себя от ярости, выбросил его за окно, с того самого дня, когда из-за Степаника он набросился на сборщика налогов, последний был уверен, что Вардан и Степаник любят друг друга, и ревнивые подозрения не давали ему покоя. Он знал, что в семье старика Хачо хорошо относятся к Вардану и охотно отдадут ему в жены Лалу. А если бы даже юноше и отказали — это не меняло положения: девушка его любила, и бесстрашному контрабандисту ничего не стоило похитить ее! На это у Вардана хватило бы и смелости и находчивости. Эта мысль беспокоила эфенди и толкала его на решительные действия. Самое верное, с его точки зрения, было удалить юношу из дома старика Хачо, — и удалить по распоряжению военных властей, чтобы он не мог увезти с собой Лалу. Это и побудило Томаса-эфенди выдать Вардана за русского шпиона.
Но почему же из всех сыновей Хачо сборщик налогов велел арестовать только Айрапета и Апо? Неужели ему стало известно, что они разделяют убеждения Салмана? Нет, ему даже в голову не приходило, что у армянского крестьянина могут быть свободолюбивые мысли. Он хорошо знал, что остальные сыновья Хачо просто-напросто покорные «ослы». Единственно кто мог помешать осуществлению его планов в отношении Лалы — это Айрапет и Апо. Эфенди давно уже заметил, что они с неприязнью относятся к нему, а потому и велел посадить их за решетку.
Какая судьба ожидала Лалу? Ее любили три человека, и каждый из них старался завладеть ею. Прославленный разбойник, бесстрашный Фатах-бек, намеревался похитить ее, подобно смелому горному орлу, который, налетев из-за туч, уносит в когтях свою добычу. Томас-эфенди извивался змеей, надеясь заполучить ее коварством. А отчаянный и дерзкий контрабандист Вардан хотел тайно увезти ее в том случае, если бы девушку не пожелали отдать добровольно. А кого из них она любила, читатель уже знает.
Теперь курдский бек был занят приготовлениями к войне и до поры до времени оставил мысль о Лале. Вардан был всецело поглощен судьбой Салмана. Зато Томас-эфенди так повел дело, что мог надеяться на успех.
После обеда опьяневший офицер сразу же заснул. Солдаты сторожили все входы. Айрапет и Апо все еще где-то бродили. Томас-эфенди решил, что настал удобный момент поговорить со стариком Хачо.
Он оставил в ода уснувшего офицера и вышел. «Раз уж начал, надо довести дело до конца, — подумал он. — Сидеть на осле позорно, но еще позорнее упасть с него».
Он нашел старика во дворе; тот, пригорюнившись, сидел возле ограды, грея на солнце одеревеневшие члены. Тут же во дворе подгулявшие солдаты с гоготом гонялись за служанками, хватали их за подолы, охальничали или же награждали их пинками.
На глазах у патриархального старика оскверняли его дом, где свято чтили семейные устои, где даже нескромная улыбка постороннего не оставалась безнаказанной. А теперь в этом доме распоряжалась кучка наглых солдат…
«Судьба наша окаянная… Эх, смерть нейдет!.. Лучше бы земля разверзлась и поглотила нас… лучше бы небо обрушилось на нас… Разве это жизнь — видеть, как тебя бесчестят, и молчать!.. Для кого же тогда уготован ад?.. Почему небесные молнии не поразят этих бессовестных людей!..»
Испуская тяжкие вздохи, старик поднимал к небу полные слез глаза, но небо не давало никакого ответа.
В это время он заметил солдат, выносивших из дому вещи. Сара, которая, проводив невесток и детей, оставалась дома, выбежала во двор и выхватила из рук солдата большой медный котел. Но солдат ударил ее кулаком в грудь, и она упала. «На моих глазах делят мое добро, не спрашивая моего согласия. Почему? В чем я повинен? В том, что посмел оказать гостеприимство человеку, который проповедовал, что труд и имущество крестьянина должны быть неприкосновенны. Меня наказывают за то, что я посмел приютить человека, который обличал всякую неправду, зло, богатство, нажитое неправедным путем, который проповедовал, что мы должны владеть землей, доставшейся нам от дедов, что мы сами должны управлять своей страной и избавиться от турецкого ига… Что наводит нас на такие мысли?.. Если бы нас оставили в покое, не бесчестили наши семьи, не разоряли хозяйство, если бы с нами обращались, как с людьми, а не как со скотом, — тогда нам не на что было бы жаловаться… „Свободолюбие — дитя деспотизма и бесправия“, — говорил Дудукчян. Теперь я понимаю, что означают его слова. Тиран сам порождает своих недругов. Обращайся турки с нами по-другому, мы бы жили с ними в любви и согласии, хотя они и не нашей крови».
Так думал старик, и в душе его бушевала буря. Но что мог поделать обессиленный лев против стаи волков? Душа его была полна гнева, но у него не было сил для борьбы. «Одной рукой не захлопаешь в ладоши, — вспомнил он известную поговорку. — Если б наши крестьяне были единодушны, тогда нашелся бы выход».
В таком удрученном состоянии застал Томас-эфенди старика. Желая сильнее уязвить его, этот наглец еще издали крикнул ему:
— Дела обстоят плохо, очень плохо, староста Хачо! Осел так увяз, что его не вытащишь из грязи…
Старик не расслышал слов эфенди, но встал ему навстречу.
— Садись, — сказал эфенди, дружески кладя ему руку на плечо, — я тоже посижу с тобой. Здесь нам никто не помешает.
Они сели рядом иа паласе, разостланном на земле.
— Когда же эти люди наконец уберутся отсюда? — спросил старик, указывая на распоясавшихся солдат.
— «Полоумного позвали на свадьбу — ему там понравилось больше, чем дома». Зачем им отсюда уходить, когда у них вдоволь еды и питья? — ответил эфенди, беспечно рассмеявшись.
Этот смех неприятно поразил старика. Заметив это, сборщик налогов заговорил другим тоном:
— Не грусти, староста Хачо! Пока жив Томас-эфенди, ни один волос не упадет с твоей головы.
— Чего же больше? — раздраженно произнес старик, показывая на солдат. — На моих глазах разоряют мой дом, растаскивают мое имущество, а я должен все это молча сносить!
— Это уж у них такая привычка: когда собака попадает в лавку мясника, она хоть кость, да утащит. Тебе отлично известно, староста Хачо, что из дома армянина турок не уйдет с пустыми руками. Благодари бога, что только растаскивают имущество, а не убивают.