Золотые апостолы
Шрифт:
Из своей отмороженной газетки Рита уволилась сразу по возвращению из Горки. Она не написала ни строчки о своих приключениях, о найденном кладе сообщили другие. Была даже устроена выставка в государственном музее, на которую собралось столько журналистов, что я был поражен, насколько много людей этой профессии обретается в столице. Моя испуганная физиономия появилась на газетных страницах и даже пару раз мелькнула на экране телевизора.
– Теперь ты знаменитость! – прокомментировал все это профессор Павленко. – Вписал свое имя в науку.
Он, конечно, преувеличил. Со временем в учебниках для студентов исторических факультетов
За год мы только раз поговорили с Кузьмой о случившемся в подземелье.
– Удивляться тут нечему, – хмуро сказал Кузьма. – Все просто. Этот Пискижев в священники ради денег пошел; поэтому и устраивал отчитки для местных кликуш, посылал своих девочек в город на панель. А тут, после шумихи, поднятой завучем, находит в своем подвале апостолов… Их секрет он разгадал сразу, перепрятал и самих апостолов и сокровища. Когда Кнур (а это, скорее всего, был он) во время обычного обхода в костюме еретника заметил двух женщин, тайком проникших в подземелье, у Костика взыграло… Покушались на то, что он уже считал своим! Он обернулся, догнал Татьяну Сергеевну, которую на улице бросил Кнур, и… Он бы и Риту догнал, но случился неподалеку ты…
Кузьма помолчал.
– Убив однажды, он уже не мог остановиться. Ему требовалось еще и еще. Отсюда бычок на лугу, ни в чем не повинный сторож… Могли и мы попасть на клык… Остальное ты знаешь. И мой совет: выбрось из головы! Все кончилось хорошо, ну и ладно…
О случившемся в Горке я поговорил и с Виталиком. Он позвонил мне накануне нового года, поздравил с праздником и рассказал о последних событиях. Дело о преступлениях в монастыре пришлось приостановить: отца Константина разыскать не удалось. Виталик, чувствовалось, был огорчен – его стройная версия не получила полного подтверждения, подробности о странной собаке остались тайной. Пришлось закрыть дело и в отношении подполковника Ровды: тот заявил, что ничего не знал и упорно держался этой версии. Обвинить его в чем-то другом не получилось, Ровда благополучно получил свою милицейскую пенсию и сразу уехал из Горки. Вот все.
…Наверное, неправильно будет умолчать еще об одной перемене в моей жизни.
На православное Рождество, в двадцать девятый раз чудным образом совпавшее с днем рождения раба Божьего Акима, у меня были гости. Кроме обычных: родителей и Стаса, приехали Рита с Кузьмой. Рита сердечно расцеловала меня в коридоре, крепко прижавшись тугим животом, и мне сразу стало ясно, почему они прибыли на машине. Кузьме сегодня можно было пить, не стесняясь: у него был водитель – вынужденный трезвенник…
Застолье было в разгаре, когда в дверь позвонили. На пороге стояла Дуня – в заметенном снегом пальтишке и вязаной шапочке.
– Вот! – протянула она мне тяжеленную (и как только дотащила!) сумку. –
Появление Дуни в комнате вызвало такой же восторженный вопль, как когда-то мое в Горке, в день ее именин. Заочно ее знали все, а Рита, выскочившая из любопытства следом за мной в коридор, успела сказать, кто пожаловал. В сумке деда Трипуза помимо увесистого ведерка с медом оказалась бутылка медовухи; за моим столом она произвела тоже действие, что и в Горке. Мы пели, орали, перебивая друг друга, и даже пытались танцевать, теряя домашние тапочки на скользком паркете…
Дуня почти не принимала участия в наших безумствах. За время, что мы не виделись, она очень изменилась. Ничего уже не напоминало в ней прежнюю, порывистую девочку-подростка, она выглядела старше своих лет: степенная и вежливая молодая женщина. Забавные конопушки на ее лице почти исчезли, в ярко-синих глазах появился незнакомый мне свет. Несколько раз в течение вечера мы встречались взглядами, и всякий раз я смущенно опускал глаза
Я велел оделить медом всех, и мать на кухне разложила его по банкам. Пока мы со Стасом ходили в лоджию подымить, она имела возможность вволю поговорить с Дуней, и лицо у мамы приобрело уже знакомое мне решительное выражение. По-моему, в этот вечер она поговорила не только с Дуней… Родители и Телюки засобирались домой слишком рано. Даже Стас, с которым в этот день мы обычно нарезались до поросячьего визга и полного обездвижения довольных тел, увязался с ними. Рита сказала, что с удовольствием развезет гостей по домам, и все ухватились за ее предложение, будто это была единственная возможность попасть под родную крышу. Оставив Дуню в квартире, я пошел их провожать.
– Знаешь, сынок! – сказала мне мать во дворе, крепко прижимая к груди банку с медом. – Когда тебе было двадцать, больше всего я боялась, что однажды ты приведешь в дом какую-нибудь крашеную лахудру. А теперь стала думать: хоть бы лахудру… Пусть будет разведенная и с ребенком. Пусть вообще кто-то будет! Тебе – двадцать девять, нам с отцом уже за пятьдесят, мои подруги внуков уже в школу повели, а я своего даже на руках не держала…
Она всхлипнула, все также не отпуская банку. Я тоскливо молчал.
– Вот что я тебе скажу, – шмыгнув носом, решительно сказала мать. – Если Дуня сегодня уйдет от тебя в свое общежитие, ты мне – не сын! В кои веки найдется такая девочка: умная, чистая, добрая – такие только в провинции, наверное, остались, и то поискать… Понял! Скажи ему, отец!
– И скажу! – заплетающимся языком подтвердил полковник запаса Ноздрин-Галицкий. – Чтобы завтра с ней – в ЗАГС! А если ты не захочешь, я сам на ней женюсь!
– Я тебе сейчас женюсь, боров старый! – рассердилась мать. – Размечтался!
– И женюсь! – с пьяной настойчивостью подтвердил отец. – Раз нет внуков, заведу детей. Снова…
Я еле затолкал его в машину и, расстроенный, вернулся к себе. Пока я гулял на свежем воздухе, Дуня прибрала стол и сейчас, надев мамин фартук, домывала на кухне посуду. Я присел на диванчик и молча смотрел, как она ловко ополаскивает под струей горячей воды тарелки и составляет их мокрой стопкой на ребристой поверхности мойки. У меня вдруг закололо в груди: утро, яркий солнечный свет в окне с беленькой занавеской и маленькая ручка, ласково перебирающая мои спутанные после сна волосы… Не матери мне нужно бояться… Я сам себе не прощу…