Золотые мили
Шрифт:
Дик затянулся и выпустил колечки дыма.
— Пэдди втюрился в Эми, — сказал он. — И, конечно, не упустит случая сквитаться со мной.
— Да уж это так, — согласился Том я снова взялся за книгу. Дик откинулся на подушки. Казалось, его тревога немного улеглась после беседы с Томом.
— А ты, Томми, говорят, вожаком заделался в союзе горняков, — сказал он. — Тебе бы в политику удариться.
— Ничего не выйдет, — рассмеялся Том. — Моя задача укреплять союз и добиваться лучших условий труда для горняков на наших приисках.
— Ну что ж, это правильно, — сказал Дик, поворачиваясь к стене; его уже клонило ко сну. — Но
— Позволь, позволь, Дик… — Том приготовился возражать, но Дику не хотелось спорить. У него слипались глаза.
— В другой раз поговорим, Томми, — пробормотал он, но, помолчав, добавил: — Кстати, надо взяться за этого паршивца Лала. Он все воскресенья шалопайничает, торчит в игорном доме.
— Что такое?
— Лал черт знает сколько времени убивает на игру в ту-ап, — сказал Дик.
— Я так и думал. — Мысли Тома от всевозможных доводов, почему политическая карьера не для него, обратились к Лалу.
— Салли с ума сойдет, если узнает, — вздохнул Дик. — Хорошо, что он на этой неделе уезжает в лагерь. Лал просто бредит этой военной муштрой.
— Я поговорю с ним, — пообещал Том.
— Отлично. — Голос Дика звучал уже совсем сонно. Том продолжал читать. Он жадно проглатывал страницу за страницей, когда Дик пробормотал во сне:
— Ах, Эми, Эми, что мы наделали!
Том с улыбкой поглядел на старшего брата, раскинувшегося на своей кровати, на которой он спал с ребяческих лет. Привязанность Тома к брату была безгранична. Тому казалось, что все должны любить Дика. Как могло быть иначе? Дик так хорош собой и такой славный малый. У него тот же живой, открытый нрав, как и у матери, то же обаяние. Неудивительно, что Эми так в него влюблена! Пэдди Кеван, вероятно, единственный человек на свете, который может желать зла Дику.
Мысли Тома устремились к Пэдди Кевану и к другим подобным ему алчным, беспринципным эгоистам, чья ненасытная жажда денег и могущества дает им такую страшную власть над жизнью людей. Том боялся, что над Диком всегда будет тяготеть эта ненависть Пэдди Кевана, и не только из-за Эми, а потому, что они люди прямо противоположного склада.
Однако Том и мысли не допускал, что влияние Пэдди Кевана столь велико, чтобы он мог напакостить Дику по служебной линии. Дик — специалист, он пробьет себе дорогу в тех областях золотопромышленности, в которых Пэдди Кеван не хозяйничает. Придя к такому утешительному выводу. Том уснул успокоенный.
Глава VIII
— Пора, сыночек, гудок!
Том спал как убитый. Салли стояла у его кровати с чашкой горячего чая в руке, и ей жалко было его будить.
— Ах! Спасибо, мама! — Том с усилием стряхнул с себя оцепенение сна, сковывавшее мозг. Он знал, что мать уже с час как на ногах — готовит горячий завтрак и бутерброды. Она налила себе чашку чая, а другую принесла ему, чтобы быстрее его поднять. Дику не было нужды вставать так рано, и Салли тихонько выскользнула из комнаты, стараясь его не потревожить.
Направляясь в умывальную. Том слышал, как на рудниках один за другим пронзительно завыли гудки. Рудокопы в бараке кряхтели, зевали, кашляли и бранились спросонок. В понедельник особенно тяжело подниматься утром на работу. То ли еще действует воспоминание, как накануне можно было поспать вволю, то ли трещит голова с похмелья.
Салли
Пэдди Кеван до последнего времени садился за стол вместе с рудокопами, но теперь он взял в обычай ждать, пока не схлынет первая волна, и завтракал в горделивом одиночестве или же с Моррисом и мальчиками.
Том ел вместе с рудокопами и уходил вместе с ними: вскакивал на велосипед и катил на рудник или, если велосипед был не в порядке, садился на трамвай. Так было и в это утро — Том не успел заклеить проколотую накануне камеру и вскочил в дребезжащий трамвай, до отказа набитый горняками и служащими рудников. В этот час трамваи каждые пять минут с грохотом проносились по шоссе в сторону Боулдерского кряжа.
Угрюмая толпа заполняла вагон. У всех — и у стариков, и у молодых — были сумрачные, измученные лица. В своей темной потрепанной рабочей одежде, с черными сумками в руках, они заставляли вспомнить слова уобли, называвших их «рабами наемного труда». Это была армия невольников, осужденных тянуть лямку до конца дней своих или до тех пор, пока изнурительный и опасный труд ради куска хлеба не высосет из них все силы, не сломит их духа. Лица пожилых рабочих были измождены, на них лежала печать безнадежности. Суровые молчаливые люди кашляли, сплевывая мокроту, порой угрюмой шуткой старались подбодрить себя и товарищей, зная, что каждая минута приближает их к ненавистной преисподней, где они будут работать из последних сил — всегда с тайным страхом в душе, что им не выбраться из забоя живыми, всегда с отчетливым сознанием, что пыль и дым, съедая легкие, приближают их раньше срока к могиле и что гроши, которые они получат за свою работу, — всего лишь ничтожная доля того, что они вырабатывают для хозяев. А ведь этих грошей им едва хватает, чтобы оплатить свой стол, жилище, одежду да еще кружку пива, без которой так трудно обойтись мужчине, а тем паче рудокопу.
Рабочие помоложе с большей беспечностью несли ярмо своего кабального труда, хотя видели ясно, к чему это их приведет: стоило только поглядеть на рудокопов, несколько лет проработавших под землей. Всех их бил кашель, и они мучительно, с трудом отхаркивали мокроту. Слишком много было среди них «живых покойников», и молодого парня, когда он всматривался в эти лица, невольно пробирала дрожь. Нет, думалось ему, не станет он валять дурака и, если подвернется случай, прихватит немножко золота и разделается с треклятым рудником, пока тот еще не доконал его.