Золотые ослы

Далёкий Виктор

– Ира Кричалова замуж выходит.

Веня кивнул. Он знал эти песни.

– Голуби летают! – сказал Веня. Сосед Юрка, с которым он ходил в ясли на балконе держал пару белых голубей и гонял их. – Смотри, как кувыркаются! Это турманы! Вертуны!.. Просто загляденье.

– Я видела. Когда ты у меня женишься?

– Тебе хочется беспокойной, хлопотной жизни, неожиданных огорчений и семейных неурядиц? – спросил он с улыбкой и представил Веру у них дома. Одна такая вся правильная, самостоятельная, а другая ранимая, щепетильная. – Не представляю, как ты с кем-то будешь делить кухню.

– Я ее уступлю.

Веня посмотрел на нее с лукавством сомневающегося человека.

– Зарплата, когда будет? – спросила ма.

– Сходим с Гешей на разгрузку вагонов, и будет зарплата. Спасибо! – сказал он и поднялся из-за стола.

– Сырок, побрейся… – напомнила ма.

– Как ты меня назвала? Сырок?..

– Сынок… Что-то я оговариваться стала, – сказала ма с грустью и вдруг рассмеялась. – Здорово я тебя назвала?

– Здорово! Только я не понял, какой ты сырок имела в виду обычный или в шоколадной глазури? Или ты в этот момент представила меня мальчиком верхом на горшке?

– Ладно. Иди, брейся…

Веня взял из тумбочки электробритву и направился в ванную. Ма пошла за ним следом, старалась идти шаг в шаг за ним, на ходу повторяя:

– Я твоя тень… Я твоя тень…

– Немного поработаю над диссертацией, – сказал Веня после бритья.

Он сел за стол в комнате, разложил перед собой книги и тетрадь с черновыми записями для кандидатской диссертации. Хотелось получить двухкомнатную квартиру и повышение зарплаты. Но теперь, когда перспективы на работу становились туманными, а зарплату вообще не платили, защита диссертации теряла всякий смысл и не шла. Он подумал

о том, что ему пора менять жизнь и гражданский статус. Но с ма ему было хорошо. Она угадывала его мысли и желания, что создавало комфорт, и лишала изрядных хлопот. Захочешь салат «Оливье» или картошку пюре, а она уже все сделала и в квартире убралась и за квартплату заплатила.

Так и не начав работать, Веня пролистал тетрадь с научными записями в конец и освежил в памяти юмористические заметки, надеясь потешить друзей, после чего начал собираться в гости.

– Надень костюм, – попросила ма с излишним беспокойством. – Ты в гости идешь.

– К друзьям, – поправил он ее.

– Все равно…

Веня надел костюм и обул приготовленные, помытые и начищенные, ботинки.

– Плащ надень…

– Ну, это нет, – категорично сказал он. – Тепло…

Наступило время поцелуя. Веня повернулся к двери, ма потянулась к нему, прижалась мягкой полноватой грудью и поцеловала в щеку. Он любил ма, но ее ласки его смущали. Ему хотелось иных безумств. Однажды он попытался прекратить эти поцелуи, и ма, словно нечем стало жить. Она изменилась в лице, и тогда он вернул все обратно. Он любил ма, и корень его чувства сидел в нем глубоко и имел хорошо развитую и тонко организованную корневую систему.

– Только не поздно…

– Ладно, – ответил он.

Веня вышел из дома, набрал в грудь свежего воздуха и замер от радостного волнения. Робкая прозрачная зелень проглянувших листьев легким туманцем закрыла стволы деревьев, дома, машины, палисадники. Все словно занавесилось тончайшей тюлью весны. Земля ожила и задышала по-новому. Трава от любопытства потянулась вверх и встала на цыпочки, желая обогнать себя в росте. На лице невольно появилась улыбка. Глаза засияли. Душа радостно запела гимны молодости, солнцу, ранней зелени и обновлению жизни. Вене захотелось сделать что-нибудь невозможное. Захотелось скорее увидеть друзей, поделиться новыми чувствами и настроением. Он посмотрел вверх и, прощаясь, помахал ма. Прошел скверик у дома, взявшего кустарником и деревьями в каре детскую площадку с песочницей, перешел на другую сторону улицы и снова обернулся. Ма вышла на балкон. Он всегда ей махал с противоположной стороны улицы. Она обижалась, если он забывал это сделать. Мешали деревья. «Скоро они совсем вырастут и не дадут нам видеть друг друга», – подумал он, снова помахал рукой и направился в магазин на первом этаже кирпичной девятиэтажке, на крыше которой сушили белье.

Хотелось всех сделать счастливыми. В магазин он зашел с улыбкой первого космонавта на лице. Продавщица в винном отделе посмотрела ему прямо в глаза и в них что-то растаяло. У нее была симпатичная женственная грудь и неплохая фигура. Веня мысленно принялся было раздевать молодую женщину, как делал это обычно, но мысли о покупки вина занимали его больше. Раньше водка и вино плескалось по магазинам морем, разлитым по бутылкам. Хорошую книгу купить было невозможно. Потом книги и вино сравнялись. Постперестроечное время ушло куда-то вместе с дефицитом на все и ему на смену пришло новое время, когда всего кругом полно, а денег на это у народа нет.

– Хорошему человеку чего-нибудь порекомендуете, – подмигнул Веня продавщице. – А то этикеток столько новых, что глаза разбегаются.

– Вот, возьмите этот ликер, из Германии сделанный на киви. Очень приятный.

Расплатившись за ликер с карамельной зеленоватой жидкостью внутри и поблагодарив продавщицу, Веня вышел из винного отдела и зашел в магазинчик «Цветы». Цветы оказались несвежие и дорогие. «Негоже, когда молодой человек приносит цветы и выглядит свежее цветов. И денег уже не оставалось. Придется явиться, как будто я сам букет», – подумал он.

К остановке подъезжал 112 автобус. Он двигался по маршруту от метро «Динамо», мимо его дома и дальше к конечной остановке «Химки-Ховрино». Ехать предстояло минут сорок. В автобусе Веня сел на свободное место к окну. Ма по-прежнему стояла на балконе. Ему вспомнился незабываемый эпизод из детства. Однажды днем маленьким мальчиком он проснулся и в щелочки глаз через едва смыкающиеся ресницы увидел красивую женщину. Она обнаженная ходила по комнате с распущенными длинными до бедер волосами. Он же лежал и боялся открыть глаза, чтобы видение не исчезло. Тогда он подумал: «Неужели эта красивая женщина моя мама?» Незаметно для себя он снова заснул, но впечатление к той женщине из сна не мог забыть до сих пор. То чувство, которое он испытал, сливалось с чувством к матери и вело его по жизни. Он вспомнил Натэллу… Прошло два года, но стоило ему подумать о ней, как все как будто снова вернулось, приблизилось и стало волновать с прежней силой. В то лето они с Гешей и Серегой Федотом собрались в Фанские горы Таджикистана. Позади покоренными остались Алтай, Кавказ, Крым. Андрюха-хирург и другие поехать не смогли. Кузнецов приехал провожать их к поезду «Москва-Душанбе», как всегда неожиданно с белобрысым сынишкой, похожим на него до невозможности. Седой или Кузя, как звал его Геша, был обвешан сумками с фотоаппаратурой. На нем висел тяжеловатый кожаный кофр и отдельная сумка с объективами. Он спешил куда-то на съемки. Говорил, что хотел бы с нами поехать, но у него нет ни копейки. Мы смеялись и предлагали ему поехать на правах усыновленного мальчика. Седой улыбался, хотя в глазах его тлела тоска и грусть. Когда поезд тронулся, мы помахали ему на прощание в окно. Нам его было откровенно жалко. Предстояло долгожданное путешествие. Билеты специально брали на поезд, чтобы в поезде следуя на Восток, внимательно посмотреть в лицо родины. Впереди были три дня разговоров о дружбе, жизни и будущем. За окном мелькали поля, леса, реки. Потянулись барханы. В Самарканде в вагон сели люди в халатах, тюбетейках с непривычно бронзовыми, смуглыми лицами. Они садились по три человека на одно свободное место с тюками и баулами. Билетов большинство из них не покупали. Между собой и с проводницами они говорили на своем гортанном отрывистом языке. На нас, как на чужаков, посматривали с недоверием. Вагон заполнил новый кисло-сладкий запах пота смешанный с душистым запахом фруктов. Это был запах людей, которые жили другим укладом и другими ценностями. С новыми пассажирами оставалось ехать меньше суток. Велико же было удивление, когда в Душанбе на перроне снова появилось яркое и знакомо белое пятно головы светлого человека. «Седой!» – вырвалось удивленное у Геши. И действительно на перроне поезд встречал порывистый, деятельный обвешанный фотоаппаратурой Кузнецов. Оказалось, он за два дня заработал денег, купил билет на самолет, прилетел в Душанбе, созвонился с местными корреспондентами, сделал снимки и поспешил нас встречать. Сначала была растерянность, которая скоро сменилась радостью. Теперь нас стало четверо и значит, все обещало быть лучше задуманного. Вместе поехали на турбазу «Варзоб», откуда планировали отправиться в горы. Дешевое сухие вина «Варзоб» и «Душанбе, обилие фруктов делали свое дело. К вечеру на базе перезнакомились с такими же приехавшими туристами. И дальше для Вени наступила восточная сказка. Он познакомился Натэллой и почувствовал, что не принадлежит себе. Тонкие черные брови, мягкий овал лица, счастливо приподнятые щеки, глаза, в которых скрывалась мягкость черного бархата южной ночи, и стройность лани забрали у него сердце. Теперь его глаза хотели видеть ее образ, его уши хотели слышать ее голос, его сердце томилось в ожидании встречи с ней. В первый день похода они отправились в горы от озера Искандеркуль, названного, как говорили, в честь Александра Македонского. Несколько часов затяжного подъема давали о себе знать. Тяжелые рюкзаки давили на спины и тянули вниз. Натэлла понемногу начала отставать. Он забрал у нее рюкзак и пошел с ней рядом. Еще через несколько часов на нем кроме своего висело два рюкзака. Последние три часа до стоянки с ними по горной тропе шли овцы и пастухи. Старшему, ехавшему на осле, понравилась Натэлла. И он предложил ей ехать на его осле. Она отказалась. Вечером старший прислал посыльного к инструктору сказать, что он за нее дает двадцать овец. Затем он предложил двадцать пять и тридцать. Ему отказали. В тот раз Веня понял, что значит женщина на Востоке. Проводник предупредил, что Натэллу могут украсть. И они до утра по очереди сидели у костра и сторожили спящих девушек. Утром снова пошли по тропе, уходившей круто вверх …

Веня посмотрел в окно. Автобус проезжал Тимирязевский пруд… Он снова погрузился в воспоминания.

На второй день к обеду они забрались на снежный перевал и не знали, как спускаться. Проводник сказал, что нужно спускаться по снегу очень осторожно, так чтобы не спровоцировать сход лавины и ушел спускаться в другое опасное место. Они стояли,

с недоумением смотрели вниз и не знали, что делать. На медленный спуск мог уйти целый день. Ночевка на снегу не предвещала ничего хорошего. Веня сел на свой рюкзак и потихоньку поехал вниз. Снег крепко держался за гору, подтаивая от солнца снежными кристаллами сверху. Он почувствовал себя увереннее, перестал притормаживать, вытянул ноги вперед и набрал высокую скорость. Ветер разбойником дул в лицо и свистел в уши. Он катился вниз, подпрыгивая на неровностях, и опасался быстро приближавшейся расщелины, чернеющей рваными краями на белом снегу. Метров за двадцать до нее он начал тормозить. Из-под каблуков летели комья снега. Остановившись, он встал с рюкзака и помахал остальным, которые снизу казались просто крошечными. За ним следом съехали друзья. И они вместе стали ловить остальных, чтобы те не съехали в глубокую расщелину. Потом они долго спускались по снегу, и вышли на горные луга. Стали попадаться фруктовые деревья. Кустарники с вишней и абрикосовые деревья. Когда они встретили первое абрикосовое дерево, плодов на нем было больше листьев. Оно казалось солнечно-желтым от абрикосов. Все сбросили рюкзаки и стали рвать плоды. Он рвал плоды, и подносил их к губам Натэллы. Она ела золотисто-бархатные плоды, сама рвала плоды с веток и кормила ими его. Когда они уходили от того дерева высокого статного исполина с раскидистой кроной, оно оказалось изумрудно зеленым. Все абрикосы дерево отдало им. Они шли по горам, отдыхали под вишнями, ели фрукты и любили друг друга. На второй ночевке он и Натэлла ушли от костра, сели у горного ручья напротив темных гор с профилем лежащего Мефистофеля с бородкой и выразительно горбатым носом, который изображали горы на фоне тлеющего в угасании неба и стали целоваться. Чувства переполняли их, и они наполняли ими друг друга. Поутру шли под палящими лучами солнца, поднимались в горы, спускались в долины. Этим днем в горах они остановились около круглого озера. Такого идеально круглого и бездонного озера он нигде не видел. У местных оно считалось священным, и те приезжали сюда с муллой и устраивали не берегу жертвоприношение. На пятый день вышли к горной реке, которая шумом, падая с гор, бурлила, уносилась вниз к долинам и дарила прохладу. На берегах горной и своенравной красавицы-реки стояли ее преданные охранники, высокие и стройные пирамидальные тополя. Они светились стволами, которые на солнце казались белым изящным одеянием. В эту ночь они спали в саду, который окружал арык. Спали под яблонями, грушами, сливами, абрикосами… Лежали под деревьями, целовались и на них сверху падали вкусные зрелые плоды. Все остальные ребята для них перестали существовать. Их чувство росло и крепло с каждым часом, с каждой минутой и с каждой секундой. От поцелуев и сухого ветра губы у обоих потрескались и кровоточили. Но они все равно целовались через боль. Потому что иначе не могли. Походные дни пролетели, как мимолетное счастье. Наступила пора расставаться. Оба переживали за будущее и, проводя вместе последние часы, смеялись и плакали. Ей нужно было остаться Душанбе продолжить учебу в университете. Он должен был улететь в Москву. Пора было на работу. Отпуск заканчивался. Они писали друг другу письма и ждали встречи. Иногда в день по два-три письма. На зимние каникулы она прилетела в Москву. Вместе бродили по заснеженной Москве, смеялись, плакали и клялись, что никогда не расстанутся. И снова расставание и снова их соединяли только письма. На конверте в графе «Куда» он неизменно писал индекс «Душа-нбе». И вкладывал внутрь письмо: «Ната! Наточка! Милая моя! Помни, я всегда с тобой! Вот ты идешь в ванную умываться и подставляешь руки под воду. Но это не вода падает тебе в руки – это я! Ты умываешься мной! Не вода омывает твое лицо. Это я сам растекаюсь ласково по твоему лицу. Вот ты берешь расческу и расчесываешь волосы. Но в руках твоих не расческа. Это я глажу тебя по голове и волосок к волоску разбираю твои волосы. Вот ты надеваешь новое платье! И тебе кажется, что ты в нем красива. Но это не твое платье. Это я обнимаю тебя нежно-нежно. Я окружаю тебя всю. Я становлюсь твоей одеждой. Я твой сапожок, твоя босоножка. Я воздух вокруг тебя. Я пылинка на твоей кофточке. Я улыбка на твоих губах. Я все вокруг. Ты берешь меня в руки, и я превращаюсь в карандаш для ресниц, в тушь в губную помаду. И я тянусь к бумаге и пишу на ней: «Я тебя люблю!» Ты начинаешь думать о чем-то, но я превращаюсь в твои мысли и говорю тебе: «Я тебя люблю!» И в ответ летели удивительные письма. «Любимый, родной, милый… Ты самый, самый…» Оба ждали лета. Но ближе к лету все изменилось, и их любовь переехала машина «Скорой помощи». На этой машине увозили с инфарктом в больницу ее отца. Натэлле пришлось вместо матери лечь в инфекционную больницу с крошечной сестренкой. Перед самым отлетом в Душанбе к ней у ма случилось жуткое воспаление легких. Он не мог улететь и должен был остаться. Но и остаться он не мог. Ма, добрая и все понимающая, попросила положить ее в больницу и лететь. Он так и сделал. И снова встреча. Все как будто налаживалось. Ее отец вышел из больницы, сестренка поправилась. Она познакомила его с родителями. Но все было уже не так. Словно на том месте, где была любовь, осталось лишь ее эхо. На третий день она сказала слова, которые разделили их окончательно: «Все прошло». Он хотел сказать удивительные слова, которые для нее приготовил, которые могли вернуть их в то время, когда они были счастливы. Он сентиментально улыбался, но внутри его плакала музыка Антонио Вивальди. И его слезы падали ему на ноги, превращаясь в камни и как будто разбивали ноги в кровь. Он это чувствовал, улыбался и молчал. Он хотел сказать ей: «Я люблю тебя до слез, до боли, до удивления. Я люблю тебя, как богиню!» Но ей не нужны были его слова. И снова расставанье. Он улетал в Москву. Она поехала на аэродром его провожать. «Скажи мне что-нибудь», – попросила она. Он помолчал и тихо сказал: «Когда-нибудь, потом, через много лет ты проснешься оттого, что по твоему лицу будут течь мои слезы». Он уходил к самолету и обернулся. Она вся встрепенулась. Он больше не оборачивался. Ему показалось, что она плачет. По прилете он забрал ма из больницы и стал сам ухаживать за ней. Она постепенно пошла на поправку. Ему хотелось, чтобы Натэлла написала или позвонила. Он сам хотел ей написать или позвонить. И они обменялись письмами и звонками. Но ничего не изменилось. Они расставались. Он страдал. Сердце болело, словно зарезанное. Иногда казалось, что он слышит, как в нем хлюпает кровь. Он писал письма и не отправлял их. «Я тебя люблю!.. Люблю!.. Люблю!! Тысячу раз люблю! И хочу, чтобы ты стала моей. Я хочу излюбить твои губы, тебя всю. Я люблю тебя страстно и нежно. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. И я бы приносил тебе нежнейшие ласки, и я бы лелеял твои губы голубиными поцелуями. Я бы входил в тебя нежно, нежно. И растворялся бы в тебе. И ты бы входила в мою душу. И мы бы целовались губами и душами, и прорастали друг в друга. Я тебя люблю! Люблю! Люблю! Приди ко мне! И я стану лучшим садовником, который растит, холит и лелеет розу нашей любви! И моя любовь станет еще выше, сильнее и красивее. Она превратится в замечательную самую красивую розу, которую никто никогда до сих пор не видел. И люди будут приезжать посмотреть на нее со всего мира. И роза будет делать их счастливыми. И они проникнуться ее красотой и будут сами любить дерзко и удивительно». Потом ему приснился сон. Будто он бежит, молодой, сильный, красивый, и рядом с ним бежит старик с протезом вместо ноги, и на костылях. Бежит и гремит деревяшками. И ему становится тяжело осознавать старика рядом. Он прибавляет скорость, чтобы убежать от преследователя и избавиться от тяжелого ощущения чьей-то близкой смерти. Но старик не отстает и тоже прибавляет в скорости. Бег дается ему тяжело. Он весь дергается, вихляется, голова у него ужасно дергается. И понятно, что это его последние секунды, что это его конец… Тогда он проснулся от странного, тревожного и сжимающего сердце ощущения, что это бежал не старик, а его искалеченная любовь… В тот день он написал последнее неотправленное письмо: «Любимая, прощай! Прощай и прости, что не смог сберечь нашу любовь. Я буду помнить тебя до самого конца своего, до самой последней минуты, когда глаза моим, последний раз закрывающимся будет больно оттого, что они не видят тебя. Когда язык мой промолвит последнее слово – твое имя и уши последний раз услышат его. Прощай, любимая, и прости! Я бесконечно горько переживал теперь уже бесконечную разлуку. Мне было больно так, как я завещаю тебе ничего подобного не испытывать. Живи в радости и будь счастлива. Прощай, о вечно юная любовь моя. И пусть слезы, мною невыплаканные, превратятся в ручьи и реки, и пусть они оросят твои поля и пусть на них прозреет зерно твоего счастья и пусть оно взойдет и созреет…»

Веня посмотрел в окно и подумал: «Где я еду?.. И куда?.. За воспоминаниями, которые сначала приблизились к нему вплотную, а потом и вовсе перенесли в другое время, он потерял себя в реальном пространстве.

– Простите, – торопливо обратился он к попутчикам. – Где мы едем?..

Веня вышел на следующей остановке и осмотрелся. «Белая башня…» – мысленно повторил он ориентир и увидел белый двенадцатиэтажный дом.

Конечно, Геша уже был у Андрея. Его нарочито веселый голос клоуна жизни с веселыми нотками Веня услышал, едва приблизился к двери. Веня поднял руку и нажал на звонок. «Я открою», – сказал за дверью Геша, чувствуя себя в чужой квартире, как дома.