Золотые туфельки

Василенко Иван Дмитриевич

— Вы можете меня спрятать? — шепотом спросила девушка.

— Что? — не понял студент.

— Я спрашиваю, вы можете меня где-нибудь спрятать? — твердо повторила она.

— Но ведь вы уезжаете… — растерянно сказал Лунин.

— Я остаюсь. И не вздумайте меня отговаривать.

— У меня полгорода знакомых. Да, наконец, вы могли бы и у нас перебыть: я живу только со старушкой матерью… Но почему же, почему?..

— Потому, что я не могу оставить Артемку в беде. Он здесь, в контрразведке.

— Что-о? — забыв об осторожности, воскликнул Лунин. — Артемка здесь? И

вы его видели?

— Я вам потом все расскажу. А сейчас помогите уговорить отца уехать.

Когда Кубышка вернулся, Ляся сказала:

— Папа, давай попрощаемся… И не трать лишних слов: я все равно останусь. Меня спрячут. А ты поезжай. Если ты тоже останешься, нас схватят скорее.

Старик застонал.

— Папка, — прильнула к нему Ляся, — ты же у меня такой умный, ты же все на свете донимаешь!..

— Я так и знал, я так и знал… — сокрушенно бормотал Кубышка. — Господи, так лучше ж ты поезжай, а я останусь!

— Останусь я, — твердо сказала Ляся. — Я, а не ты. Не надо зря тратить время.

Кубышка знал, что, если Ляся уж решит что, с ней не сладишь. И он сказал:

— Деточка, так не гони ж, по крайней мере, меня. Я и до места не доеду умру в дороге от одного страха за тебя…

Ляся заколебалась: в голосе отца было столько муки!

— Едемте! — взял их под руки студент. — Я вас обоих спрячу.

И они опять сели в пролетку. Когда проезжали вблизи покинутой квартиры, Кубышка, выбитый из равновесия всем происшедшим, вдруг выскочил из пролетки и со словами: «Подождите за углом, я сейчас… Я не Тарас Бульба, но не хочу, чтоб и кукла оставалась вражьей силе!» — скрылся в темноте.

Время шло, а старик не возвращался. Лунин прокрался к домику, заглянул в окно — и скорей к пролетке.

— Гони!.. — шепотом бросил он вознице. — Гони что есть духу!..

— Боже мой, что случилось? — Испуганная Ляся рванулась из пролетки.

Но Лунин схватил ее в охапку и опять зашипел:

— Да гони же, гони!..

Последний удар Петрушки

Когда Кубышку ввели в кабинет следователя, Крупников, начавший уже терять терпение, строго спросил:

— А дочь?

Вылощенный поручик, руководивший операцией, равнодушно сказал:

— Нет ее там. Я на случай, если появится, оставил людей. Вот вам ваш носатый тезка, — положил он на стол Петрушку.

— Ччерт!.. — выругался Крупников. — Вы мне, поручик, все дело загубили! Дернула ж начальника нелегкая поручить арест такому…

— Осторожней! — предупредил вылощенный. Он подошел вплотную к Крупникову и брезгливо процедил: — Я не обязан доставлять девочек сынкам тугосумов. Швейцар в доме моего отца на Лиговской рыбных промышленников дальше передней не пускал.

Крупников поморгал и оторопело сказал:

— Ну, то на Лиговской… Ладно, идите.

— И когда мне выйти, я тоже сам знаю.

Бормоча под нос: «Толстобрюхое хамье…» — поручик вразвалку пошел к двери.

— Ну-с, товарищ кукольник, попались? — повернулся Крупников к смертельно бледному Кубышке. — Хотел я вас еще немного понаблюдать на воле, да очень уж вы обнаглели: под самым окном контрразведки

большевистскую песню затянули.

У Кубышки на щеке вздрагивал мускул. Он старался овладеть собой, но щека все подергивалась, и это мешало ему найти нужные слова. Все же он сказал:

— Вы находите, что «Вдоль по Питерской» — песня большевистская?

— Я нахожу, что тебе не отвертеться… — Крупников потянул к себе лист бумаги. — Фамилия, имя, отчество?

Кубышка назвал себя.

— Профессия?

— Артист.

Крупников оттопырил губы:

— Арти-ист!.. Сколько получаешь?

— Дают, кто сколько может.

— Я спрашиваю, сколько большевики тебе платят в месяц? За сколько ты им продался?

— Я не продаюсь, — ответил арестованный, начиная по мере допроса овладевать собой.

— И ты будешь утверждать, что вот это носатое чучело говорит не по большевистским шпаргалкам?

— Этот народный любимец говорит раешником и пословицами, а пословицы есть соль народной мудрости.

Крупников с интересом поднял глаза:

— Хитер!.. Но какая польза в хитрости? Еще в прежних судах, где сидели присяжные заседатели, в увертках был какой-то смысл. А мы ведь тебя и судить не будем. Удавим — и все.

— Я — ваш пленник, — уже спокойно ответил Кубышка; он знал, что обречен, и только мысль о Лясе сжимала ему сердце.

Крупников взял со стола Петрушку, поиграл им, прищуренно глядя не на куклу, а на карниз стены, и сказал, растягивая слова:

— Вот что, старик: все мы живем раз, умирать никому не охота. Живи и ты. Придет время, все утихомирится, ты узнаешь покойную старость. Я даже отдам тебе вот этого твоего любимца. Пожалуйста, ходи, артист, и забавляй людей. Но все это при двух условиях. Во-первых, ты назовешь нам тех, кто тебе платит. Понимаешь, старик, не верю я, чтобы ты действовал, как говорится, по убеждению. На кой черт тебе, бродячему кукольнику, какие-то там убеждения! Твои убеждения — это не пропасть с голоду, добре поесть, добре выпить. И правильно! Для того живем. Второе условие такое: ты напишешь своей дочке записочку… — Моя дочь в море, — прервал его Кубышка.

— Если б она была в мире, ты бы этого не сказал. Продолжаю; ты напишешь дочке записку, чтобы она, ради твоего спасения, пришла ко мне. Не сюда, нет! На квартиру. — Крупников перегнулся через стол и многозначительно уставился своими круглыми, с маслянистым блеском глазами в задрожавшее лицо старика. Понимаешь? — Он встал, открыл сейф. На пухлой руке повисло ожерелье. — Видишь? Чистый малахит. Недавно потрусили одного еврея… И вот, — бросил он на стол массивный золотой браслет. — Великоват, конечно, но из большого сделать малое легче, чем из малого большое… И вот. — На стол упал серебряный в форме змеи пояс. — И это, — помахал он в воздухе черными, с шелковым блеском чулками. — Мечта наших дам, интимный дар французских друзей. Всё — ей. И ходить она будет не в полинялом ситце, а в бархате, как ей и подобает, ибо вся она — как английская статуэтка. Если ты не дурак, то и дочь свою осчастливишь, и сам при ней будешь жить припеваючи. — Крупников опять уселся в кресло и взял в руки Петрушку.