Золотые яблоки
Шрифт:
— А мы подумали: умер Беляев, — разочарованно сказал Генка.
— Умер для Доды Ивановича. — Василий огляделся, недоумевая: — Собственно, куда вы меня тащите?
— Сейчас узнаешь, — сказал Генка. — Только веди себя тихо. Она девушка такая, что с ней надо тихо.
— Вона! — удивленно присвистнул Василий. — Ты что же, изменил своей артистке цирка?
— Так то было не по-настоящему, — смутился Генка.
Василий, узнав, что надо подниматься на второй этаж, идти отказался. Генка не посмел, и Илья пошел один.
Старушка вышивала, дед, вооружившись очками, читал затрепанную книжку. Оля хлопотала на кухне. Увидев Илью, зарделась, огладила фартук, который делал
— В клуб хотим пойти, — сказал Илья. — Хочешь с нами?
Глаза у Оли расширились от изумления и радости, она заспешила, все повторяя:
— Скоренько я, сейчас. Одну минутку.
Закончила дела на кухне и скрылась за дверцей шкафа. Сначала оттуда полетели тапочки. К ногам свалилось ситцевое платье, вытянулась до плеч голая рука, подхватила со стула кофточку, юбку, и через минуту, не больше, появилась Оля, мало похожая на ту, что была в фартуке.
— Бесстыдница, — ласково пожурила ее бабка. — Шла бы одеваться на кухню. Ить парень!
— Эко дело, парень! — вступился старик. — Не сглазит. — И, подмигнув Илье, добавил: — Всем взяла, только хлеб не умеет резать. Наковыряет — не знаешь, какой стороной в рот совать.
В простенькой белой кофточке, черной юбке Оля казалась нарядной.
— Как посмотрю, все и кажется — Веруська, — всхлипнула бабка. — Такая же была озорная.
Оля чмокнула стариков, подхватила Илью под руку и повлекла к двери.
— Счастливенько! Не ждите скоро!
— За словом в карман не лезет, — сказал старик.
Когда спустились с лесенки, Оля просто, без смущения поздоровалась с Василием, потом с Генкой.
— Пошли, что ли, мальчики? — сказала она.
Василий даже хромать стал легче, у Генки язык прилип к гортани. Прежде чем что-нибудь сказать, он смущенно и долго откашливался, бормотал невнятное и все невпопад. Илья втихомолку посмеивался. Было понятно, отчего у Генки немеет язык.
Илья никак не ожидал встретить в клубе столько знакомых. Здесь был Григорий Перевезенцев с женой, рослой блондинкой. «А ведь я ее где-то видел, — стал вспоминать он. — Точно, на башенном кране, и ребята кричали ей: „Эй, подавай веселее!“ Тоже, наверно, как и Григорий, не умеет быть середнячком».
В компании приятелей стоял длинноволосый Гога Соловьев, в темно-зеленых, расклешенных брюках, дорогом, песочного цвета пиджаке с накладными карманами.
«Что он, не может стоять на месте?» — с досадой подумал Илья, видя, что Гога пританцовывает, вихляет всем телом, будто оно у него на шарнирах.
И вдруг вздрогнул, заметив на диване Кобякова и Галю. Они тихо разговаривали, не обращая ни на кого внимания. «Значит, и они здесь», — с тоской проговорил он, понимая, что вечер для него безнадежно испорчен. На первый танец его увлекла Оля. Он чувствовал ее податливое, гибкое тело и видел большие глаза с влажным блеском. Но ему все было безразлично. Оставив Олю с Генкой, он прошел в конец зала, к буфету, огороженному барьером, и сел рядом с Василием. Вскоре за соседний стол сели Перевезенцевы. Григорий что-то оживленно рассказывал, а жена, смеясь, нежно смотрела ему в глаза. Василий достал из кармана блокнот и украдкой стал набрасывать счастливую пару. Хорошо, что Григорий не видел, иначе могла выйти неприятность.
— Бедный Генка, — сказал Василий, глянув в зал, — как он старается. А девушка на зависть, и имя хорошее — Оля.
«Да, девушка на зависть», — повторил Илья.
Им принесли пива, холодного, пенистого. Убрав блокнот в карман, Василий медленно сдул пену к краю
— Генка еще мальчишка, ты посматривай за ним.
— Я у него учусь, где уж мне смотреть, — сказал Илья. — Брат у вас чудесный.
— Не брат он мне. — Василий с досадой встряхнул головой, а поймав удивленный взгляд Ильи, повторил: — Какие мы братья…
«У него было много горя», — подумал Илья, глядя в печальные глаза Василия. Они оставались такими, даже когда Василий смеялся.
— Пришел я из госпиталя… Без ног, с шальным настроением. Работать постоянно не мог — болел часто. Вот сижу с тобой, болтаю, а чувствую себя прескверно. После контузии у меня это. Временами с нервами непонятное… Все годы после армии жил на пенсию, иногда прирабатывал: плакат ли, копию с картины. Я перед тем, как на фронт идти, три курса художественного училища закончил. Забросила судьба в поисках приработка в детскую колонию — товарищ по армии служил там, вот и зазвал. Стал временным оформителем, кружок еще вел. И ходил ко мне парнишка. Встанет сзади и, чувствую, смотрит, пристально смотрит. А говорить — куда там, дикий волчонок, не доверяет… Братишкой его звал. Сначала мои слова — как об стенку горох, потом, гляжу, привык. Подаст, сбегает, куда попрошу. Выяснил: ни отца, ни матери у него нет. Войной разбросало. Жил с сестрой. Не понравилось. Убежал искать счастья. Но связался со шпаной и, как часто бывает, попал в колонию. Спросил я его: будешь у меня жить? Молчит. Опять стал подозрителен. Думаю, заберу, договорюсь с начальником колонии, отдадут. И забрал. Хотел учить — не пошел, говорит, привык к работе: в колонии четыре часа учатся и четыре работают. Вскоре я опять залядел, положили меня в госпиталь. Думал, убежит, но нет, привязался. Ходил каждый день, сядет на койку и молчит… Сколько я намучился с ним, пока работу искали! «Из колонии? Не требуется!» Вот и весь сказ. Говорю: «У вас же объявление о найме висит, люди вы или кто?» — «Уже набрали». На какой завод ни сунусь, один ответ. И не доказать, что душа у парня чистая… На стройку взяли. Спасибо Першиной, к себе в бригаду зачислила. Руки у нее цепкие, приглядывает. Курсы бы ему какие окончить, парень-то башковитый, да нет пока курсов. А ты почему в институт не пошел?
— Можно было и в институт, — неохотно ответил Илья. — А лучше сначала поработать. Наглядишься, научишься кое-чему и тогда знать будешь, чего тебе хочется.
— Сейчас не знаешь?
— Представьте, да.
— Но это же странно!
— Может быть. — Илья пожал плечами, рассеянно оглядел танцующих.
— Я в самом деле не понимаю, как это не знать, чего тебе хочется?
— Ну, может, не так сказал… Конечно, человек должен чего-то добиться в жизни, зачем он и на свет тогда появляется. Но я пока просто с удовольствием просыпаюсь утром, знаю, что день будет новым. На работе мне приятно, если все ладится. Не думаю, что это плохо, если каждый день для тебя новый. Встречаешь разных людей, видишь, как они к жизни, к работе относятся, и себя понемногу открываешь.
Увидев, что к буфету подходит Кобяков под руку с Галей, замолчал, весь как-то внутренне подобрался.
— Добрый вечер! — сказал Кобяков, здороваясь с ним. — Садись, Галина, отдохни.
«Наслаждается, скотина, — подумал Илья. — Почему-то надо было придти за наш столик».
Галя как будто только увидела его, натянуто улыбнулась, сказала:
— Кого я вижу! Как дела, Илюша?
— Дела?.. Если тебе интересно, то дела прекрасные. Что у тебя дома?
— Что дома? — вспыхнув, переспросила она. — Все в порядке. Зайди как-нибудь. Братишка из деревни приехал, все лето у отца был, черный, как головешка…