Зона затопления
Шрифт:
Но корысть ли – клочок земли под огород, баньку, сарай?.. Хоть было бы куда сунуться. В земле поковыряться, гвоздь в доску вбить.
«Долго мы здесь не протянем, взаперти, – слоняясь по квартире, думал Алексей. – Одуреем, перегрыземся, разбежимся».
И все чаще выходил на лестницу, подолгу курил, сидя на бетонной ступеньке, подложив под зад один из прошлогодних дочкиных учебников.
Глава седьмая
Эксгумация
Первое после переезда лето проводили в городе. Отправиться куда-то далеко – в крайцентр или тем более на море – не было денег,
С бывшими земляками Алексею Брюханову встречаться не хотелось – только душу бередить, – к своим родителям, к родителям жены ходил через силу, как обязанность выполнял.
И те и другие жили в двухквартирных коттеджах. В разных, но по соседству.
За год успели обустроить жилища, доделать недоделки, исправить брак. Выкопали подполья, хоть и неглубокие, но для картошки, десятка банок солений хватит; главное, чтоб не промёрзли… Огородили придворовую территорию штакетником (заборы в жэке ставить запретили), матери посадили цветочки, по паре-тройке узеньких грядочек морковки, лука, петрушки. За задами поставили крошечные, чтоб вид не портили, сарайки, официально являвшиеся будками для собак.
У родителей Алексея собака была – привезли из деревни старого, с седой мордой Трезорку.
На паром Трезорка поднялся спокойно и всю дорогу пролежал у ног отца; на новом месте дал посадить себя на цепь, но через несколько дней забеспокоился, стал рваться, выть, облаивал всех, кого видел, будто это они взяли и увезли, приковали здесь. Соседи жаловались: «Никакого покою!»
Несколько ночей отец рядом с ним провел, уговаривал перетерпеть, рассказывал, что теперь это их дом. Кажется, уговорил. Или сломал один старик другого. Теперь Трезорка даже в духоту лежал во встроенной в сарайку будке, ни на что не обращал внимания. Миску замечал, только когда отец раз десять прикажет-попросит:
– Ешь давай, ешь… Поешь, Трезорка…
– Ты с им, как с дитём, – посмеивался кто-нибудь из прохожих. – Как ни увижу – собаку нянчишь.
– А что еще делать-то? И жалко – подохнет с тоски.
– Ну да-а, животные это тяжело переносят. Эт человек ко всему привыкает.
Встречи с родителями – и своими, и жены, наблюдение за Трезоркой только усиливали мутоту… Посидишь, выпьешь кое-как чашку чаю – о водке не вспоминали, боялись устроить под дымом что-нибудь страшное, – повздыхаешь, покряхтишь, потом выкуришь с отцом или тестем сигарету, глядя на коттеджи-близнецы вокруг, на девятиэтажки вдали, на сколоченные из привезенных с родины досок сарайки. Если с отцом куришь, позовешь пса: «Трезо-ор!» Тот слегка шевельнет хвостом, но не выберется на воздух, не заулыбается, как раньше, не припадёт на передние лапы, приглашая поиграть… И Трезор доживает, и родители.
Да и Алексей все чаще ощущал в себе пустоту, такую полную, что даже тоска пропадала. То есть ловил себя на этой пустоте, прогонял ее, начинал интересоваться окружающим, что там в мире, и обнаруживал: неделю-полторы-две не заметил, как прожил. Будто проспал.
Из очередного приступа пустоты выбила встреча с бывшим главой сельсовета Ткачуком. Случилась она в конце августа, вечером.
Шел с работы, и вдруг рядом резко, аж колеса визгнули, тормознула машина, раздалось:
– Здоров, тезка!
Алексей обернулся; из мощной японки высовывалось лицо Ткачука.
– А, здорово, Алексей Михалыч. – Брюханов улыбнулся, а внутри заныло – пустоту залила тоска.
– Сядь-ка, поговорим.
Обошел праворульную японку, забрался на пассажирское место. Поручкались.
Ткачук за те месяцы, что не виделись, казалось, помолодел, прибитость сменилась уверенностью, крепостью. «Отошел», – со злобной завистью подумал Алексей. Вспомнил разговоры о том, что Ткачук отхватил три квартиры, два земельных участка… Потянуло вылезти отсюда. Больше не встречаться.
– Слушай, послезавтра паром к нам идет… в Пылёво, – заговорил Ткачук, и уверенность, крепость сразу сползли, даже глаза изменились, форма глаз – веки отяжелели, от углов растянулись по сероватой коже морщины. – Пора покойников перевозить.
Брюханов мыкнул, не зная, как реагировать. Показалось что сейчас бывший глава сошлется на дела и предложит ехать ему вместо себя.
– Не хочешь со мной? – после паузы, как-то просительно произнес Алексей Михайлович. – Чего-то не по себе одному… Стариков не хочу тащить – еще чиканёт кого. Дело-то такое… Как, поедешь?
Послезавтра – четверг. Рабочий день… Да и вообще, как это – могилы родных раскапывать. Или хотя бы видеть это… Чтоб не увязнуть в сомнениях и страхе, Алексей скорее ответил:
– Поеду, конечно. Поеду! Отгул только надо взять… Во сколько отплытие?
– В шесть назначили. Но пока загрузятся… в семь, наверно…
– Я лучше на лодке тогда. Паромом весь день ползти будем.
– Давай так. Тогда в деревне… – Ткачук перхнул на этом слове, – там встретимся.
Уточнили номера телефонов друг друга. Попрощались, не спросив, как у кого дела, как жизнь. Оба понимали, что не стоит. Не надо.
Оставшийся путь до квартиры Алексей как по ветру летел. С порога объявил жене, что послезавтра плывет в Пылёво. Та услышала, и лицо искривилось так страшно, что он попятился.
– Чего?
– Да ничего! Ничего-о! – выкрикнула Елена противно, совсем как оручая тётка. – Ишь, поплывет он! Колумб нашелся!
Алексей, совершенно трезвый, воодушевленный предложением Ткачука, от природы спокойный, сдержанный, почувствовал, что может ударить жену. Сильно, как мужика, ударить в этот перекошенный рот.
Обхватил левой рукой сжатую в кулак правую… Переждать этот ор. Переждать… Что-то часто он вспыхивает в последнее время. Или тупое опустошение, или вспышки…
Потом долго, нескладно объяснял, что попросил поехать Ткачук, приврал, что у того со здоровьем совсем неважно; что нужно проследить, чтобы выкопали дедов, бабушек, ее, женину, родню. Обещал вернуться в пятницу, край – в субботу.
– Надо увидеть, что наших везут. А то нагребут земли…
И постепенно Елена смягчилась, ожесточение сменили слезы. Ткнулась лбом ему в плечо, простонала: