Зори над городом
Шрифт:
Дома Григорий Шумов заметил, что Шеляган при встрече с ним держит себя как-то по-новому: поглядывает на него внимательно, с затаенным интересом.
А однажды, в воскресный вечер, он зазвал к себе Шумова пить чай.
— С настоящим ландрином, — хитро прищурился он при этом.
Ландрин действительно оказался настоящим, довоенного качества леденцами — из чистого сахара, с кислинкой, как полагается, с запахом дикой груши.
Тимофей Леонтьевич и Гриша долго пили чай, с удовольствием посматривали друг на друга и больше помалкивали.
Наконец Шумов засмеялся:
— А ведь вы приглядываетесь
Токарь взял со стола жестяную коробку из-под ландрина — на ней были нарисованы желтые верблюды на фоне синего неба, — побарабанил по ней в задумчивости темными пальцами, помолчал.
— Приглядываюсь, — признался он. — Верно, приглядываюсь. Кирюша Комлев по приятельству рассказал мне… как бы поинтеллигентней выразиться?.. про начало вашей биографии. Что ж, начало хорошее!
Гриша покраснел:
— Зато продолжение неважное.
— Это вы про питерскую свою жизнь? А давно ли вы здесь? И полугода нет? Ну, тогда правильнее сказать, как пишут в толстых журналах: «Продолжение следует». У вас, Григорий Иванович, продолжение следует!
— Да, по совести говоря, только на это я и надеюсь. А вы давно живете в Петербурге?
— Давно. С перерывами. Лет восемь работал в Николаеве, на судостроительном. Потом одолела меня «охота к перемене мест». Но это разговор особый…
Токарь опять помолчал. У него была какая-то своя манера молчать: посмотрит на собеседника, шевельнет бровью, отведет глаза, потом опять глянет… Получалось, что он продолжает беседу, только без слов.
— Видел я, — сказал он наконец, — на вашем столе книжку Чернышевского «Что делать?». Это у вас из библиотеки?
— Нет, своя.
— А другую книгу под тем же заглавием не довелось вам прочесть?
— Под тем же заглавием?
— Да. «Что делать?» называется. — Шелягин посмотрел на Гришу пытливо и, вспомнив что-то, засмеялся добрым смехом. — Я из-за этой книжки греческими богами занялся. Читаю: мысль ясная, все мне понятно… Да мало сказать — понятно: все крутом светлей стало! А вот некоторые места, слова отдельные по части мифологии, — они для меня недоступны. Что ж? Пришлось мне заняться древними богами, узнать всю их подноготную. И скажу я вам — не лишнее дело оказалось. Потом заново перечитал «Что делать?» — не один раз… Суть, конечно, не в мифологии. Но хотелось понять каждое слово.
Гриша слушал его со сложным чувством. Вот сам он, Григорий Шумов, студент, «образованный человек», про греческих богов знает с десятилетнего возраста, слушает лекции Юрия Михайловича, Владимира Владимировича, пишет реферат о Шарле Фурье…
А похоже, что токарь Шелягин знает больше его — и как раз в том деле, которое для человека важнее всего.
— Ну, в ваши-то годы, Григорий Иванович, — словно ободряя его, сказал Шелягин, — я и слыхом не слыхал об этой книге. Больше того скажу: не встреть я в жизни своей замечательного человека, Бабушкина Ивана Васильевича, я, может, так и не прочитал бы ленинского «Что делать?».
Гриша приподнялся в волнении, хотел сказать что-то…
Но Шелягин предупредил его, круто переменив разговор:
— А знакомства с Кириллом Комлевым вы не бросайте. Ведь вы свои люди, земляки? Как это он сказал: «на одном плетне онучи сушили»!
— Деды сушили.
— Ну, одним словом, знаете вы его хорошо. От себя добавлю: человек он прочный. Горяч маленько. Но товарищ верный. Не надо терять дружбу с ним. Да он и сам будет заходить, я ему уж наказывал об этом…
…Уходил Гриша от Шелягина ночью. Прощаясь, Тимофей Леонтьевич приоткрыл свою дверь, прислушался. За ситцевой занавеской протяжно посвистывала носом Марья Ивановна. Токарь прошептал:
— Ну, вот так-то оно и лучше. Пусть спит старушка божья.
Гриша тихонько, на цыпочках, пробрался в свою комнату.
23
Комлев и в самом деле стал часто бывать в знакомом домике на Черной речке. Находились у него дела к Шелягину. Было о чем потолковать и с Гришей.
С середины декабря пошли оттепели — с гнилыми туманами, а то и с мелким, на весь день, дождиком.
Однажды вечером Гриша особенно досадовал на дождь — не ко времени.
Но Комлев, придя — уже поближе к ночи, — отряхнул у железной печки барашковую свою шапку и проговорил с одобрением:
— Погодка хороша! Как на заказ.
— Дождь нам не помешает?
— Ну, что ты! Этот дождик — на нашу картошку. Ты готов?
— Давно тебя жду.
— Тогда пошли!
Какая темень была на улице! Еле маячил у моста через Черную речку одинокий фонарь. Если бы не он, и не разглядеть бы городового, грузно-черной тумбой торчавшего на перекрестке.
— Не боязно, Григорий Иванович? — спросил Комлев, судя по голосу, усмехаясь.
— А тебе? — строптиво ответил Гриша.
В ответ Кирилл, проходя мимо городового, запел лихим тенорком:
Я — отчаянный мальчишка,Я собой не дорожу!Если голову отрубят,Я полено привяжу.Прошли деревянный мост. Повернули за угол.
Перед закрытой дверью булочной шевелилась в мокрой мгле непривычно молчаливая толпа женщин: уже выстраивалась очередь за хлебом. И стоять им тут, рабочим женкам всю ночь под дождем, чтобы получить утром по куску мокрого, похожего на глину, «усатого», с мякиной и острыми остями хлеба, от которого болели животами ребята и угрюмо бранились вернувшиеся после четырнадцатичасовой работы усталые мужья…
Никого не было здесь в этот час, кроме понурых, молчаливых женщин. И ничего не было слышно, кроме монотонного шороха дождевых потоков в водосточных трубах.
Комлев с Шумовым шли теперь молча.
Еще раз свернули они в сторону — и подошли к глухой кирпичной стене завода.
— Отсюда и начнем, — негромко сказал Кирилл. — Бери, студент, кисть, ведерко, а я прогуляюсь.
Безлюдье… Вставать жителям этих мест к пяти утра, никак не позже, сейчас им — самый сон.
И все-таки Кирилл прошелся в одну сторону, потом в другую. И, вернувшись к Грише, сказал коротко: