Зори над городом
Шрифт:
— Вот такой же пес и у нас в сборочном цеху есть. Бывший унтер.
— А что бы ты сделал, Иван, когда б увидел: вешает этот пес замок на цеховые ворота? И налаживает мимо тебя — в полицию бежать?
— А что ж я могу сделать?
— Ну, мало ли что…
— То-то и дело, что мало!
— Можешь, к примеру, выкрикнуть: «Мать честная, курица лесная»? Любимая твоя поговорка!
— Могу. Да не стану.
— Отчего?
— Оттого, не к чему это. Да и дурнем себя выставлять не привык.
— Да ты ж любишь это присловье — про курицу. Вот и давеча…
— А поди ты, Иван, к черту! Ноги моей больше у тебя не будет!
Козлов запахнул
— Ты ж хотел окончательный разговор со мной весть? — спросил дворник.
— Да разве ж это разговор?
— Самый настоящий, окончательный! Садись, слушай. Когда навесит на цех замок собака-мастер — ты первый это увидишь. Немедля иди к реке на пристань, там артель грузчиков работает. Как раз напротив вашего завода. Подойди к набережной, зевни этак в небо и протяни погромче: «Эх, мать честная, курица лесная!» Понял? Остальное уж дело не твое.
— Во-он что! Это ты, значит, про наш завод…
— Ну? Согласен? Не согласен, тогда помни: я тебе ничего не говорил, ты от меня ничего не слыхал.
Козлов откинул полу тулупа, сел на лавку плотней, покряхтел:
— Значит, отказался ты от затеи — пуд соли со мной раньше съесть?
— Отказался. Правду ты сказал: не успею. Вот гадай теперь, Иван, отбиваться тебе от народа или нет.
— Против народа мне никак нельзя, — прошептал Козлов.
— Тогда сделаешь то, что я тебе велел.
— «Велел»… Скажи на милость! «Велел»… И до завтрего подумать нельзя?
— Нельзя. Давай ответ сейчас!
Козлов расстегнул тулуп, опять застегнул. Покашлял, помолчал.
— Ну, а потом? — заговорил он наконец. — Ну, закричу я эту… дурость, а потом куда ж мне?
— А потом вернешься в свою будку, вот и все.
— Это я могу. Это дело простое.
— Давай руку. Верить тебе можно?
— А уж это ты не к месту спрашиваешь. Ты меня угадал правильно, Иван.
Уже у самого выхода Козлов прошептал:
— А книжку мне найди для просветления ума. Без этого теперь нашему брату не обойтись — такое, видно, время наступило.
25
Кирилл Комлев в работе был горяч. Чуть потеплело (в Питере в ту зиму погода менялась часто), он скинул верхнюю одежду, стал на погрузку в одной рубахе. Потом присел на бревнышко — покурить. А через день слег в жару, у него начался бред…
— Заболел наш удалец? — спросил Тимофей Леонтьевич, заглянув к Шумову.
Шелягин заходил теперь к Грише хоть и ненадолго, но частенько. И каждый раз, будто мимоходом, ронял несколько слов — и прощался: некогда.
Через неделю он сказал Грише о Комлеве:
— Ин-флу-энция — вот какое ученое название! У Кирилла инфлуэнция. Пролежит еще несколько дней.
Он поманил пальцем Гришу в свою комнату, присел там у самого окна и сказал вполголоса:
— Садись, товарищ, поближе ко мне. Кстати — это будет подальше от двери: Марья Ивановна старушка безобидная, но все же… Ну, а Виктория — та все равно не услышит. Из этого окна, — продолжал Шелягин, — хорошо виден завод, который тебе как будто немного знаком: на его воротах в ночь ненастную не так давно была вывешена листовка Петроградского комитета. Ничего, не удивляйся: мне о таких делах знать положено. Я, может, знаю даже, кто листовку налепил… Я как французская фирма синематографическая «Братья Патэ» — она пишет: «Все вижу, что есть, и даже то, чего нет», вот и я так же.
— И то, чего нет, видите?
— Обязательно. Вижу ясно то, чего в тебе еще нет, но будет. Помнишь нашу беседу: «продолжение следует»? Ну, теперь шутки в сторону, слушай внимательно. Дело, о котором я хочу говорить, было поручено Кириллу Комлеву. Но видишь, он лежит больной… А ждать нельзя. И взяться за это дело сейчас некому. Разве тебе только…
— Я согласен! — сказал Гриша несколько громче, чем позволяли размеры комнаты.
— Ну совсем как Кирилл Комлев: еще не знает, о чем речь идет, а уж «ладно, согласен»!
Гриша смутился:
— Конечно, это с моей стороны…
— …необдуманно. Ты сперва меня выслушай хорошенько, потом обдумай как следует со всех сторон и тогда уж скажи, сможешь ли, не побоишься ли…
— Не побоюсь!
— Опять двадцать пять! — уже с легкой досадой сказал Тимофей Леонтьевич. — А я вот боюсь. Не сорвешь ли ты всего своей горячностью?
Гриша, побагровев, решил лучше помолчать.
Тимофей Леонтьевич переждал немного, потом легонько шлепнул Гришу по макушке ладонью.
Нехитрая как будто штука — а ведь это было самое подходящее, что мог в ту минуту сделать Шелягин: здесь была и любовная снисходительность к младшему, и ободрение, а вместе — и осуждение, грубоватое, но не обидное.
Никому другому Гриша этого, положим, не позволил бы. Разве что отцу с матерью.
— Познакомлю тебя с обстановкой на заводе, — как ни в чем не бывало заговорил Шелягин. — За время войны немало старых рабочих попали в окопы как запасные. Не прочь бы начальство и с другими так же разделаться, особенно с теми, кто построптивей, да, говорят, генерал Рузский с северного фронта первый запротестовал: как только появились в окопах питерские мастеровые да штрафные матросы из Кронштадта — «серая скотинка», — солдаты начали поглядывать как-то по-новому… А тут еще чуть южнее — латышские стрелки; те дерутся хорошо, да как бы у них винтовки не повернулись в обратную сторону — такое у них настроение… Короче говоря, мобилизовывать на фронт заводских рабочих перестали. Однако за это время набрали на завод кой-кого из деревни: народ пока что еще сырой. Но не в этом беда: сырое — высохнет. А вот пробрались кой-где к станкам сыновья лавочников, волостных писарей, трактирщиков: этим лишь бы от воинской повинности избавиться да начальству угодить. Я это тебе к тому говорю, что ничего особо серьезного на заводе провести сейчас не удастся: почва не готова. Что же можно сделать? Можно сделать небольшую пробу сил. С одной стороны, такая проба послужит школой для молодых рабочих из деревни. С другой — нельзя же без конца давать неприятелю потачку. Обнаглел неприятель-то. В сборочном цеху появился мастер, прохвост первостатейный. Надо ему укорот сделать — зарвался! Ему надо сделать укорот, а рабочим показать: вы — сила, не забывайте про это. Время трудное, жестокое, опасное, но вы — по-прежнему сила!
…Не один раз подходила Марья Ивановна к дверям — послушать: который уж час говорят о чем-то столь непохожие друг на друга жильцы, — говорят, а слов не разобрать…
Дело, о котором с мельчайшими подробностями, предусмотрев решительно все, вплоть до мелочей, говорил Шелягин, показалось Грише чрезвычайно простым. Он даже разочаровался немножко: по тону Шелягина можно было ждать куда большего!
Выйдет к грузчикам человек в тулупе, крикнет, зевнув: «Эх, мать честная, курица лесная!», и по этому знаку надо будет двум — трем грузчикам кинуться к заводу, сбить с ворот цеха навешенный мастером замок.