Зори над городом
Шрифт:
Притула знал о своей репутации интересной личности и немного кокетничал этим, особенно в присутствии барышень.
Сегодня барышень не было, и он решил придать своему лицу строгое, «волевое» выражение, отчего лицо, вероятно, и стало казаться неподвижным.
Через минуту раздались звонки, четыре коротких, один длинный — условленный знак для посвященных, и в комнату вошел лохматый студент в очках, с лицом худым и сумрачным.
Хмуро кивнув головой, он сел у самой двери.
— Ну, теперь как будто, — медленно проговорил Трефилов, — мы можем приступить к делу.
Он обвел собравшихся многозначительным взглядом и продолжал:
— Для начала мы, может быть, дадим слово товарищу Петро?
Притула встал. Значит, это и был товарищ Петро.
— Не возражаете? — спросил он, обращаясь почему-то к одному Оруджиани.
Грузин молча пожал плечами.
— Молчание — знак согласия, — провозгласил Трефилов. — Не будем тогда терять времени. Начинай, Петро.
Притула ровным и словно нарочито бесстрастным голосом заявил, что он будет отстаивать тезис: прежде чем обсуждать какое-либо отдельное, имеющее практический смысл действие, надо договориться о некоторых принципиальных вопросах, ибо отдельные действия — лишь звенья в общей цепи движения вперед.
— Почему движение вперед это цепь? — спросил сидевший у дверей лохматый студент.
Послышались подавленные смешки.
— Если угодно, я могу предложить более банальное определение, — невозмутимым тоном начал Притула.
— И попрошу больше не перебивать! — сердито сказал Трефилов.
— А с какой стати дирижерскую палочку захватили здесь Трефилов и Притула? — запальчиво воскликнул лохматый. — Кто вас на это уполномочил?
— Товарищ Гринштейн, — обратился к нему Оруджиани, — не надо усложнять дело. Главное для нас договориться о совместном протесте в связи с известной всем годовщиной. Дирижерская палочка и все остальное — мелочи.
— Я все-таки отвечу коллеге Гринштейну, — процедил Трефилов. — Мы взяли на себя руководить собранием по праву большинства.
Гринштейн вскочил:
— Кто производил подсчет?
Семен Шахно вздохнул.
— Вот всегда так, — проговорил он скорбно. — Ну буквально всегда!
— Условимся вооружиться терпением на сегодня, — сказал Оруджиани. — Я тоже, товарищ Гринштейн, обладаю несчастной наклонностью к горячности в споре. И все же, как видите, стараюсь сдерживаться.
— Хорошо, я тоже буду стараться. Прошу прощения. И прошу докладчика… или оратора… или как вас там… продолжать.
У Притулы неподвижные черты лица остались совершенно бесстрастными.
Переждав немного, он продолжал свою речь ровным и каким-то профессорским тоном, с ненужным обилием таких выражений, как «дифференциация», «абсентеизм масс» и тому подобные.
Суть, однако, была ясна.
Установлено, что социалистическая революция возможна только в условиях высокоразвитой промышленности… Отсталая земледельческая Россия… У нас приходится считаться с огромным, с подавляющим большинством неграмотного, темного населения, для которого даже самое слово «социализм» совершенно непонятно. В таких условиях проповедь немедленного социального переворота — авантюризм.
Оратор говорил долго, книжно и так грамматически правильно, что слушатели при желании могли бы мысленно расставлять по ходу его речи знаки препинания.
— Ох, господи, — откровенно зевнул Веремьев, — все это старо, как мир!
Шумов начал недоумевать: почему все-таки Оруджиани дал согласие на передачу «дирижерской палочки» в чужие руки? Может быть, имело бы смысл сразу же дать бой? Все равно, без этого, как видно, не обойтись.
Он поглядел на грузина: тот сидел совершенно невозмутимый.
Только когда Притула-Холковский назвал лозунг социалистической революции, провозглашаемый в обстановке войны, «опасной демагогией», Оруджиани встал и сказал:
— Цитирую по памяти: «Лозунг распространения на войска и на театр военных действий пропаганды социалистической революции… организация для таковой пропаганды нелегальных ячеек в войсках…»
— Что такое? — растерянно посмотрел на него Притула.
— Это — из сообщения царского правительства об аресте думской фракции большевиков.
— Чудовищно! — рявкнул Трефилов, подымаясь со своего пикейного пьедестала.
— Если сомневаетесь в точности цитаты, можете свериться с текстом журнала «Право» за 1914 год, ноябрь месяц. Номер журнала хранится в Публичной библиотеке.
Оруджиани говорил по виду спокойно, хотя все лицо его налилось тугим кирпичным румянцем, а глаза сверкали.
— Подтверждаю! — торжествующе крикнул Веремьев.
— И чему вы так возмутились? — спросил Трефилова Гринштейн. — Неужто поразительному сходству цитаты со словами Притулы-Холковского? Что ж поделаешь: из песни слова не выкинешь.
— И вот всегда так! — вздохнул Семен Шахно.
— Не возмущаться здесь надо, товарищ Трефилов, — сказал овладевший собой Притула, — а смеяться. Презрительный смех — вот достойный ответ тем, кто способен обвинить меня чуть ли не в сочувствии царскому режиму. Надо пренебрежительно рассмеяться и перейти к делу.
— Дело, для которого мы собрались, — резолюция протеста в связи с годовщиной ареста думских депутатов-большевиков, — вставил Веремьев.
— А разве с нашей стороны была когда-нибудь хотя бы тень колебания, если речь шла о борьбе с царским произволом? — высокомерно вскинув голову, спросил Притула.
— Тогда за чем же дело стало? Неужели нельзя без долгих разговоров сделать ни одного шага?
— «Долгие разговоры», как вы изволили, коллега, выразиться, — сказал Притула, — это всего лишь попытка — с нашей точки зрения, необходимая — проанализировать весьма сложное положение: с одной стороны, мы не можем не выразить самого решительного протеста против царской расправы с депутатами думы, с другой стороны, симпатии большинства студенчества, как наиболее передовой и культурной части нашего общества, отнюдь не на стороне тех, кто сознательно сеет раздор в тылу во время решающих боев на фронте. Об этом надо заявить прямо и безоговорочно.