Зори над городом
Шрифт:
Он приподнялся на локте, кровать под ним скрипнула, и сидевшие у окна люди оглянулись; один из них был Витол, другой — человек незнакомый, с проседью в густых волосах, с худым лицом, на которое годы уже нанесли сетку тонких морщин.
— Познакомься, Арвид, — сказал вольноопределяющийся. — Это наш стрелок Редаль, племянник и воспитанник хорошо известного тебе товарища Оттомара.
— Оттомара Редаля! — воскликнул человек, которого звали Арвидом, и подошел к Яну. — О, это рекомендация солидная! Об Оттомаре у меня хорошие вести: он уже на воле и прекрасно работает. Товарищ замечательный, твердый, как кремень!
— По выражению нашего ротного командира, — улыбнулся Витол, — истый латыш — всегда кремень. Искры из него высекают, а сам он не горит.
— Ну, тогда это слово не подходит к Отту, он и сам горит. Ну, приятель, — Арвид потряс Яна за плечо, — раз уж ты проснулся, не ленись, вставай!
Витол с Арвидом снова отошли к окну, а Ян заторопился одеваться.
Ему вспомнился вчерашний день: как вдвоем с Витолом попали они на большую площадь, посреди которой стоял памятник Александру Третьему. Царь сильно смахивал на городового, которого Ян видел в Двинске на углу Рижской улицы: и осанка, и борода и даже шапка — все было похоже; только городовой был пеший, а царь грузно сидел на битюге с крутой шеей и необъятным задом.
Напротив памятника они сели в трамвай, поразивший Яна куда больше, чем Александр Третий, — он впервые видел вагоны, катившие по городу сами по себе, без паровоза.
Но в удивительном этом поезде они проехали недолго; на первой же остановке в вагон вошел воинский патруль, и командовавший им унтер распорядился: всем нижним чинам немедленно выйти вон. Витолу, как вольноопределяющемуся, разрешено было остаться и следовать дальше на задней площадке.
Не ответив унтеру ни слова, Витол вышел из вагона вместе с Яном, и они зашагали пешком по всему Питеру — в роты Измайловского полка, где жил знакомый вольноопределяющегося.
Измайловские роты оказались самыми обыкновенными кварталами жилых домов, — военного в этих домах было только то, что стояли они, выстроившись ровной линией, и друг на друга походили, как солдаты.
Невдалеке виднелся величественный собор с синим, как небо, куполом, усеянным золотыми звездами.
— Дома как дома, — сказал Ян с укоризной. — Такие и в Двинске есть.
— О, ты еще не видел питерских зданий, — ответил Витол, озабоченно разглядывая номерные знаки на воротах. — Вот наконец и наш: номер восемь. Пришли!
Как они попали в комнату с пестрыми обоями, Ян уж и не помнил: уморился очень, не до того было, чтобы стены разглядывать…
Пока Ян одевался, Арвид рассказывал Витолу, посмеиваясь:
— Так, видишь ли, я и вращаюсь в морском обществе. Дошло у нас дело до того, что стали мы гулянки за городом устраивать… Были аресты на кораблях — на допросах допытывались, где живет вредный латыш, который, по сведениям охранки, держит связь между Петроградским комитетом и кронштадтскими матросами. Что ж? Пришлось мне на время притаиться. Но дело не остановилось, нет! Иногда я даже опасаюсь: как бы взрыв не произошел раньше времени. Кронштадт сейчас — пороховой погреб! Ну, что же тебе еще сказать? Хорошие вести из Москвы, с Урала. Всюду в центре работы ленинские тезисы о войне. Связался я и с Гельсингфорсом, с Ригой… В Петербурге создан Объединенный комитет студенческих большевистских групп; есть там у них боевая молодежь. Одним словом, дела у нас идут! Теперь рассказывай о себе.
— О себе… Для нас на фронте сейчас самое главное — литература.
— С литературой — туго.
— Как ни туго, но имей в виду: каждая листовка, попав к нам, увеличивается тиражом в сотни раз; идет из окопа в окоп, из рук в руки. Придется тебе, Арвид, раскошелиться.
— Кое-что дадим. Но немного. Значит, настроение у стрелков неплохое?
— Последнее отступление только подбавило дров в костер. В усадьбах немецких баронов мы нашли замаскированные бетонные площадки для тяжелых орудий. А в имении у Тизенгаузенов весь скотный двор залит бетоном: там и самолет сядет.
— Я помню, — проговорил Арвид, — лет десять назад было даже целое дело поднято… Барон Тизенгаузен очутился на короткое время под домашним арестом. Но тем дело и кончилось: ведь он же верный слуга государев. Такие, как он, — опора трону. Невредимым остался!
— Зато в первые месяцы войны усердно вешали в приграничной полосе местечковых жителей — тех, кого настоящий-то шпион из титулованных и на порог к себе не пускал.
— Прогнила монархия… Трупным запахом несет! Ну, а как шпионаж баронов подействовал на латышских националистов? Ведь их не так уж мало в стрелковых частях, особенно среди офицерства.
— Те рассчитывают твердо, что им отдадут хутора, нарезанные из земель немецких баронов.
— Без хозяина рассчитывают. Скоро придет настоящий хозяин.
— Скажи, Арвид, — проговорил Витол, — как же мне все-таки быть с этим проклятым письмом? Не лежит у меня душа идти к Залиту. Получается, что я связной между этими двумя кандидатами в кулацкие наполеоны, — я говорю о капитане Селенсе и депутате от Прибалтики.
— Ты будешь связным! Только между нашим комитетом и латышскими стрелками. А Селенс с Залитом — это щепки на берегу Даугавы: в половодье их смоет первой волной. Ровно ничего не изменится от того, что ты зайдешь к Залиту… Кстати, он тебе обязательно даст билеты в Государственную думу. Он это любит — покрасоваться перед земляками.
— Я всерьез говорю, Арвид, мне не до шуток.
— Так и я ж всерьез. Без ответа Залита тебе ведь нельзя будет явиться к ротному начальству? А нам надо, чтоб ты вернулся в свою часть. Залит — жалкая марионетка, не больше. А Государственная дума — паноптикум, иначе ее и не назовешь после того, как оттуда удалили подлинных представителей народа. Зайди в паноптикум, зайди, если время позволит. Это ж поучительное зрелище.
Скоро Арвид ушел.
Через некоторое время начал собираться и Витол — ему надо было идти разузнавать насчет медикаментов для полка. Уходя, он строго наказал Яну сидеть дома до его возвращения.
Оставшись один, Ян, всегда скучавший без дела, разыскал хозяйку, попросил у ней утюг, разгладил гимнастерку и шинель — они за дорогу стали как жеваные. Почистил сапоги. Поискал книг, но их в комнате не оказалось.
Он присел к окну, облокотился, стал глядеть на улицу…
Вошла хозяйка квартиры, пожилая латышка с широким, добрым лицом, и пожалела его:
— Молоденький какой! Ах ты, мой птенчик, скучно тебе?
— Скучно.
— Ты б, сынок, пошел погулял.
— Не велели. Боятся, что потеряюсь.