Зори над Русью
Шрифт:
— Ты им тоже сусед, небось?
— Нет! Я и не московский даже. Серпуховский я. Звать Никишкой.
Парень говорил каким–то надтреснутым голосом. Фома приглядывался к нему все строже:
— А ранен ты куда?
Сухими, чуть подрагивающими пальцами Никишка расстегнул ворот рубашки, открыл на груди багровый, едва успевший зарубцеваться шрам. Парни начали перешептываться.
— Вы чего? — оглянулся на них Фома.
— Мы ничего. Ты мастер, ты и гляди, много ли у тебя такие мощи наработают.
— Поработает, сколь мочи будет. Вишь, он от раны не оправился. А вы, кузнецы московские, в какие места ранены? Показывайте!
Парни переглянулись и подались к двери, но уйти им Фома не дал. Будто и не ходил еще недавно скрюченный. Одним прыжком он настиг парней, ухватил обоих за волосы, стукнул лбами, потом так пнул первого, что тот вылетел головой в сугроб. Толстомордый вывернулся из рук Фомы, кубарем перелетел через своего приятеля и с воем припустился вдоль села.
— Держи его! — рявкнул вдогонку Фома…
— За что ты их так? — робко спросил Никишка.
— А как же! Они, вишь, замоскворецкие, с Кузнецкого моста, а за Москвой–рекой такого моста и нет! Подосланы, гладкие дьяволы, тайну булата выведать. Да не на того попали! Накося, выкуси!..
5. ИСПЫТАНИЕ МЕЧА
Тиун Евдоким попал меж двух огней. Боярыня его посохом попотчевала, когда он на бесчинство Фомы пришел жаловаться. Не столько обидно было, что боярского посоха отведал — без этого под боярской рукой не проживешь, сколько солоно показалось, что боярыня дурнем обругала, а он–то думал, что нет его хитроумнее на всей усадьбе. Пришлось по приказу боярыни вести к Фоме подлинных москвичей. Но тут Фома отрезал:
— Никого мне не надо, один с Никишкой управлюсь!
Евдоким принялся уговаривать. Куда там! Фома и его обещал… башкой в сугроб воткнуть.
Теперь боярыня с мечом торопит, а Фома тянет. Никишка ему помощник слабый: только и знает, что кашляет, рыжеватыми патлами трясет, да руками пот отирает.
Сейчас Евдоким опять шел к Фоме. Не идти нельзя, боярыня послала, но почему–то все на сугробы глядится, и мысли в голову лезут нелепые: «На снегу наст. Если мордой да об такую корку, так и в кровь можно ободрать…»
Но постепенно страх сменялся злостью: «Что за оторопь на меня тогда нашла? Перед холопом попятился. Нет, так нельзя!» — Около кузни тиун отдышался, чтоб можно было войти приосанясь. Так и вошел, по–хозяйски. Остановился на пороге, спесиво выпятив вперед жирное чрево, перетянутое нарядным кушаком.
Фома на пару с Никишкой качал меха и навстречу тиуну не спешил. Евдоким забыл наставления боярыни говорить с Фомой человечно, заложил руки за кушак, надулся, заорал:
— Эй ты, сатана, подь сюды!
Фома подошел.
— Боярыня Василиса велела тебе сказать — завтра срок, — продолжал кричать тиун. — А меча, гляжу , ты не сработал. Ой, чую, потружусь я завтра над твоей спиной! Прогнал помощников, а сам–друг с Никишкой много ли ты сделаешь?
Фома чуть усмехнулся. Где бы, казалось, увидеть усмешку, но тиун увидел, взбесился:
— Ты скалиться? Я тебя, бахвала, сразу раскусил. Погоди вот ужо… Ой! — Евдоким отшатнулся. Да и как не отшатнуться, если перед глазами клинок сверкнул и за бороду рвануло. Когда меч в руках у Фомы очутился, Евдоким не заметил. Опомнясь, тиун завопил дурным голосом:
— Ты что, мечом махаться!? — Но тут же смолк: Фома нежданно склонился перед ним в низком поклоне. Чего–чего, а этого тиун не ждал. Понравилось. Но оказалось, что Фома и не думал кланяться, он шарил рукой по полу. Нашел, выпрямился, фыркнул, не прячась.
— Нешто мечом махаются? Мечом рубят. Возьми, снеси боярыне. — И сунул в руки тиуна клок волос.
— Что это?
— Никишка, видел дурней? Я ему полбороды отрубил, а он и не почуял.
Евдоким схватился за бороду: «Обкромсан наискосок!» — Невольно попятился из кузни. Фомка свистнул разбойным посвистом.
— Ты, тиун, бороды не жалей: жидкая у тя бороденка. К такому брюху и такая бороденка — срам! — И залился веселым хохотом.
Потом посмотрел на Никишку, опросил сурово:
— Неужто ты оробел?
— Оробеешь. Что–то теперь с нами будет?
— Теперь гостей жди. Непременно боярыня к нам в гости пожалует.
— О, господи! — закрестился Никишка…
Боярыню долго ждать не пришлось. Вылезая из возка, старуха покосилась на народ, вошла в кузню. У дверей встал тиун Евдоким, прикрывая рукой бороду: «Надо бы прикрикнуть на холопов. Сбежались, работу побросали, однако разумнее помолчать. Не ровен час, осмеют».
Боярыня тем временем, войдя в кузню, говорила Фоме:
— Ну, мастер Фома, исполать тебе! Покажи меч.
Фома положил ей на протянутые руки клинок. Старуха так и впилась глазами в булатный узор на полированной поверхности меча. Не выпуская клинка из рук, крикнула:
— Евдоким!
Тиун опасливо просунул голову в дверь. Фома подмигнул Никишке. Подмастерье и сам видел: «Струсил, струсил Евдоким! Вон как трясутся заплывшие жиром щеки…»
— Позови Горазда, — приказала боярыня, — он у кузни с мастерами стоит, я видела.
— Это истинно, матушка боярыня, стоят бездельники, стоят, а горны стынут. Может, пугнуть их?
Но боярыне было сейчас не до этого.
— Позови Горазда, — повторила она.
Златокузнец явился немедля. Едва он вошел, боярыня протянула ему клинок.
— Рукоять велю выточить из рыбьего зуба, а ты ее жемчугом и самоцветами укрась, да и накладки на ножны приготовь, какие побогаче. Понял?
— Как не понять, — ответил Горазд, рассматривая клинок, а старуха опять повернулась к Фоме: