Зори над Русью
Шрифт:
Александр Аввакумович, теряя силы, упорно подгребал к берегу. Вот и дно. Встал, отплевываясь. С берега навстречу сбежала женщина, зайдя по колено в воду, крикнула:
— Давай руку…
Вытащила, посадила на прибрежный песок и пошла прочь. Сашка опустил голову на согнутый локоть, закрыл глаза, чтоб не видеть, как и Волхов, и Новгород, и бегущие с моста боярские холопы кружатся в диком хороводе.
«Лечь бы, отдышаться. Но нельзя! Нельзя! Надо понять! Что понять, что понять?..» Наконец пришел ответ: «Понять, кто вытащил из воды!»
Женщина успела уже подняться по скату берега, когда он рванулся за ней следом.
— Малаша!
Тронул нестерпимо болевший затылок, вихляясь из стороны в сторону, побрел по Малашиным следам и не устоял, подкосились ноги, упал лицом в песок. Будь он в полной силе, не остановил бы его крик Малашу, но сейчас, оглянувшись, увидев, что лежит он ничком, Малаша шагнула обратно, шаг этот и решил ее судьбу. Против воли оказалась рядом с Сашкой, силясь поднять его, встретилась с ним взглядом. Отступила на шаг. Холодными, мокрыми ладонями зажала горящие щеки, глядела, глядела, глядела в Сашкины воспаленные глаза, в которых вновь засветилась знакомая и милая для нее буйная удаль.
— Вспомнила, стерва… — Сашка добродушно обругался. Она только мигнула, а Сашка вдруг с нежданной лаской добавил:
— Любушка моя…
Ни Александр Аввакумович, ни Малаша не видели, что на мосту, сейчас уже опустевшем, стоит, опершись локтями в перила, Юрий Хромый. О чем шел разговор там, на прибрежном песке, Юрий не слышал, но понять было немудрено.
Понял все и Горазд, когда, подойдя к Юрию, он раскрыл рот, чтоб спросить:
«Ты, боярин Гюргий, с чего эдак побледнел? Аль на мосту помяли? Так ты, кажись, не дрался». — Но, проследив за взглядом Юрия, он так ни слова и не вымолвил, только головой покачал.
«Вот ведь беда какая! Присушила Малашка доброго человека, а сама и не смотрит на него».
Представясь, что ничего не видел, Горазд весело окликнул:
— Здорово, боярин! Дела–то как поворачиваются! Лихо побили мы боярское вече. Не часто так бывает, чтоб бояре да верха не взяли, а ныне так. Любо!
Юрий понял нехитрую хитрость Горазда, улыбнулся, словно и на самом деле весел, потом спросил:
— Ты мой заказ делать начал?
— Это ожерелье–то? Нет еще. Никак доброго жемчуга не сыщу.
— Повремени. Скоро в поход идти. Не до ожерелья сейчас.
«И дарить его некому, — про себя добавил Горазд, — Малашка и раньше твоих подарков не брала, а ныне и подавно не возьмет».
Тяжелое раздумье Юрия Хромого было оборвано радостным криком:
— Боярин Юрий!
Хромый не поверил своим глазам, но сердце сразу радостью дрогнуло.
— Господи! Ужели это ты, Семка?
— Признал?
— Еще бы! Помнил я тебя парнишкой, а ныне ты матерый муж, да и пометы новые.
Хромый указал на шрам, рассекавший бровь Семена.
— Эта зарубка в самом деле новая. Нынче в декабре рязанцы поставили.
— Значит, довелось тебе видеть побоище под Скорнищевом?
— Именно побоище! Хвастали рязанцы: они–де москвичей перевяжут, а дошло до сечи…
— Злая сеча была?
— Злая! Дрались рязанцы люто, но против московских ратей не выстояли. Князь Олег первый бахвалился, а с битвы едва утек.
— А ныне почто к нам в Новгород приехал?
Семен кивнул на Захара Тютчева.
— Письмо он везет от князя Дмитрия вашему посаднику.
— О Торжке?
— О Торжке! На Москве чают: Новгород обиды тверской не стерпит.
Улыбка Юрия заставила Мелика обиженно смолкнуть. «С чего бы новгородскому боярину зубы скалить? Над чем? Уж не над Москвой ли, что не сама она за меч взялась, а Новгород толкает?»
Юрий понял настороженный, вопрошающий взгляд Мелика.
— Опоздали, послы московские! Видели, как здесь, на мосту, мы спор решали? То–то оно и есть. Больше алчность боярская нам не помеха, ныне и без московских грамот пойдем Торжок вызволять, а впрочем… — Юрий протянул руку к Тютчеву, — давай сюда грамоту.
— Мне ее посаднику надо вручить.
Горазд выдвинулся из–за Юрьева плеча, засмеялся:
— Отдай ему грамоту, посол, отдай! Сегодня на вече стал Юрий Хромый посадником новгородским, а старого посадника мы скинули.
8. НОВГОРОДЦЫ ПРИШЛИ
Купец Некомат бурчал:
— Как бы корысти не быть — Торжок ныне под рукой Тверского князя, а у меня грамота Михайлова, я торговать могу беспошлинно. Теперь только и жди корысти, а ее нет как нет.
Некомат, вздыхая, отпер замок, с натугой отвалил железную, грубой ковки накладку. Годы за спиной большие, сил мало — пора бы отдохнуть, но как довериться приказчикам? Так рассуждал купец и норовил всюду сам поспеть. Вот и сейчас, чуя поживу, кинулся он в захваченный князем Михайлой Торжок. Но, видно, начал и нюх сдавать у купца. Некому стало в Торжке покупать византийские бархаты и парчи. Вон площадь пуста, только у собора Спаса задремали пятеро нищих, так им, небось, парча не надобна.
«Эх! — думает Некомат. — Даже настоящего нищего в Торжке не стало, чтобы вопил, чтоб за полы хватал».
Раньше здесь новгородских гостей было полно, торговали и сами покупали, а ныне… новоторжцы — людишки худые. Вон избушки в землю вросли. На всю площадь лишь одни палаты боярина Цёрта доброй постройки, а остальное труха да гниль, худо!»
Купец смотрел на торговую площадь и глазам не верил: «Неужто зарастать начала площадь? В самом деле, вон зеленеет».
От безделья Некомат начал позевывать, наконец зевнул всласть, поднял руку открытый рот перекрестить, чтоб нечистая сила в нутро не забралась, да тут же и забыл об этом.