Зори над Русью
Шрифт:
Иван видел, как дрогнули, расплылись в льстивых улыбках лица ростовщиков, понял: «Весть о победах отца для них новость». Княжич и сам не заметил, когда обеими ногами стал на ковер. Заговорил с пауками твердо:
— Три тысящи рублев серебра нужны мне! Пошевеливайтесь! Хватит меня мытарить!
Старики поднялись с ковра, старший ответил:
— Через два дня из Рязани приедет наш человек. Ежели правда, что ты говоришь…
— Правда, не сомневайся! — перебил его Иван, но ростовщик еще раз повторил:
— Ежели правда, что ты сказал о победах князя Тверского, будут тебе три тысящи, а запишем четыре, чтоб, значит, за тобой было ровно десять тысящ серебра, еже есть тьма.
— За три тысящи ты четыре спрашиваешь. Побойся Аллаха, старик. Ведь это гребеж!
— Истинно грабеж, но и ты, княжич, платить будешь тем серебром, что твой отец Михайл–князь в повоеванных городах награбил. Значит, так на так! Значит, за тобой серебра тьма рублев.
21. «СИНИЦА В РУКИ»
В намокшие, обвисшие полотнища шатра стучал дождь. В шатре, тяжело опершись локтями о стол, ссутулясь, сидел князь Дмитрий. Перед ним лежал развернутый свиток — письмо попа Митяя, но князь забыл о нем, слушая частый перестук капель. Думал он невеселую думу: «Все лето до осенних дождей просидел в Орде, просидел без толку. Даров роздал не счесть, а ярлыка Мамай не дает…» Мысль трепыхалась бессильно: «Не дает! Не дает!»
Дмитрий Иванович поднялся, задел головой мокрый свод шатра, понурился, сказал вслух, убеждая самого себя:
— И не даст!
Трудно и горько было подумать, что придется уехать из Орды удельным князем, и совсем нестерпимой была мысль, что Мамай задумал отдать великое княжение врагу — князю Михайле. Весь поход в Орду показался ошибкой.
«Сидел здесь, разорялся, а дома, на Руси, тем временем князь Михайло разбойничал, да леса горели, да люди бедовали. Вот и поп Митяй то же пишет…»
Дмитрий Иванович опять опустился на скамью, взял свиток.
«…Мгла стояла по ряду два месяца, — читал князь, с трудом разбирая полуустав письма. — Столь велика мгла была, яко за две сажени перед собой не видно было человека в лицо, а птицы по аеру не видяху летати, а падоху на землю с воздуха».
Князь вздохнул. «Знает поп, что книгам я учен мало, а не может без того, чтоб свою премудрость не показать. Он, вишь, по–русски не может, на греческий сбивается, ввернул словечко «аер». Дмитрий опять повел пальцем по строке:
«Ныне жито на Руси дорого, лето было сухо, жита посохли…»
Отбросив свиток, князь снова задумался, меж густых бровей обозначилась острая морщина.
«Домой! Скорее домой! Довольно вымаливать в Орде ярлык! На Руси мечом надо принудить князя Михайлу отказаться от великого княжения. На Руси недород, а станет Михайло великим князем, он на то не поглядит, заплатит Мамаю дани сверх меры. Серебра не хватит — рабами доплатит, обессилит, обезлюдит всю Русь!»
Поднялся рывком, сжал кулаки. Постоял, похмурился, потом, глубоко вздохнув, распустил морщину на лбу, позвал:
— Эй! Кто там на страже?
Вошел Фома, накрытый мокрым мешком. Князь вскинул на него глаза, спросил гневно:
— Ты на страже у моего шатра аль в огороде чучелом? Вырядился!
— Так ведь дождь, княже, а под мешком не мочит.
— Скинь. Татары, глядя на тебя, подумают: «Совсем обеднел Московский князь».
— Да никого вокруг нет, — стоял на своем Фома.
— Говорю скинь! Да позови ко мне Захара Тютчева.
— Опять к Мамаю пойдешь? — Вздохнул Фома, стаскивая с головы мешок.
Князь не ответил, отвернулся. Поглядев на широкую спину Дмитрия Ивановича, Фома сказал сочувственно:
— Опять дары жадному волку понесешь?
Князь круто повернулся, по всему видно — сейчас так крикнет, что… Нет, сдержался, сказал ровным голосом:
— Хватит! Отныне Мамаю беличьей шкурки, молью траченной, не дам. Да что там шкурки — пол–ушка не дам.
— Аль в самом деле обеднел, княже? Вот беда–то. Вчерась Ивана, княжича Михайлова, повелением Мамая в узы взяли, а ныне ты…
Дмитрий быстро спросил:
— За что взяли Ивана?
— По навету ростовщиков. Он им, сказывают, тьму рублев задолжал.
Мгновение лицо Дмитрия оставалось напряженным, хмурым, потом из глубины глаз брызнула радость. Князь хлопнул всей пятерней по столу.
— Ну, Фомка, в самое время ты эту весть принес! Знаю теперь, как говорить с Мамаем! Иди скорей, ищи Тютчева.
— Сыскать его не мудрено, он в соседнем шатре сидит, — ответил Фома, выходя из шатра.
Когда Тютчев вошел к князю, тот стоял у стола. Не дав Захару и рта раскрыть, приказал:
— Иди к Мамаю, скажи: князь великий Московский, Володимирский и всея Руси, так и скажи — всея Руси, бьет челом и просит допустить перед очи эмира для беседы с глазу на глаз. Скажешь: князь просит допустить в сей же час…
Мамай, выслушав Тютчева, даже бровью не повел, ответил благосклонным кивком:
— Пусть придет.
Едва Захар ушел, Мамай выслал всех из юрты и, сразу растеряв важность, принялся гадать:
«Что сегодня принесет Митри–князь? Серебра у него нет, ждать надо соболей, а дождь так и льет, не подмочили бы отроки меха…»
Мамай не поленился встать. Подойдя к выходу, осторожно выглянул из юрты. Вдали за сеткой дождя показались два человека: один высокий, дородный, закутан в плащ, другой просто в зипуне.
«Князь сам–друг с Тютчевым. Отроки следом не идут. Что бы то значило?» Эмир отошел в глубь юрты, сел, нахмурился, и опять, откуда ни возьмись, важность из него полезла…