Зори над Русью
Шрифт:
Вновь и вновь вспоминал Фома, как мучился, как трудно умирал человек, заеденный муравьями.
«Отомстить! Как? Нельзя зарубить поганого мурзу! Бед для Руси не оберешься. Душно!..»
Фома пошел наверх, взглянул на тело, покрытое кафтаном, на Никишку, копавшегося в могиле. Подошел к вековой сосне, что стояла у самой ямы, вытащил засапожный нож, начал вырезать старинный осьмиконечный крест.
— Нет! Не то! Не того душа требует!
Фома сорвался с места, кинулся в лес. Никишка удивленно взглянул ему вслед. Прошло еще немного времени, парень опять высунулся из ямы, встревоженно принюхивался.
Из леса явно тянуло дымом.
Наконец на берег вышел Фома, постоял молча, вдруг, что было силы, хватил кулаком по стволу.
— Ну вот! Спалил я проклятый муравейник! Спалил людоедов дотла, а толку что? Мураши, чай, и не виноваты. Мурзу бы сюда! Князя бы Михайлу!
14. ЧЕРНЫЙ БОР
Бедовое местечко — старый колодец на Ордынке. Здесь, под ветлой, утром соберутся хозяйки — и пошли языками чесать. Плещется вода, плещется смех, но сейчас у колодца тихо. Собравшись в тесную кучку, пугливо озираясь, женщины перешептывались меж собой:
— Всяких царевых послов видали на Москве, но такого не видывали.
— Мужики говорили, под Мологой Захар Тютчев мурзе меду поднес, так он гневался, пить не хотел, а ныне что творит!
— С цепи сорвался царев посол, с утра пьян.
— Мурза в Кремле, а простые ордынцы у себя на подворье гуляют. Бабам лучше и не показываться, того гляди в лапы им угодишь.
— Тоже накормить, напоить, ублажить их надобно.
— У князя и харчей и подарков хватит.
— А не хватит — с нас возьмет.
— Ох, бабы, возьмет! Чует сердце!
Внезапный крик:
— Бабы! Мурза! — и будто не было никого у колодца, только одно липовое ведерко катилось с пригорка, марая мокрые бока в дорожной пыли.
Летевший полным скоком вдоль Ордынки Сарыхожа остановил лошадь, крикнул по–своему. Тотчас же ему подали копье. Когда брал мурза древко, на солнце сверкнули самоцветы, на каждом пальце по одному, по два перстня. Попятив лошадь, мурза свистнул, лошадь прижала уши, рванулась вперед. Сарыхожа с налету пробил копьем дно ведерка, пригвоздил его к земле и ускакал довольный, слыша позади громкий шепот слуг, хваливших меткий удар, но не слышал посол русских слов, посланных вслед:
— Богатырь! С копьем на бабье ведро напал. Испортил ведерко, собачий сын.
Еще глядели в щелку тына испуганные женские глаза, еще не решалась хозяйка выйти, подобрать изуродованное ведерко, когда к калитке подошел человек, властно постучал.
Хозяйка робко подняла щеколду. Человек шагнул во двор.
— Зови мужа.
Женщина торопливо пошла в избу, а человек тем временем вытащил из–за пазухи измятый свиток, развернул, повел пальцем по бумаге. На крыльцо вышли хозяева. Чиркнув ногтем под строкой, человек спросил:
— Ты Васькой Кривым прозываешься?
— Я, государь.
— Ямщик?
— Ямщик.
— Два алтына с тебя.
Ямщик попятился:
— Чур меня! Аль ты, писец, белены объелся? Взгляни в свою грамотку, недоимки за мной нет. Все дани выплачены. Ты взгляни.
Но писец уже свернул свиток, отвечал равнодушно, с зевком:
— Тоже сказал, «недоимки нет»! Нешто я за недоимкой пришел? Великий князь Дмитрий Иванович приказал собрать Черный бор, то есть со всех вас, черных людишек, поголовную дань взять.
— Да за что?
— Очи есть, так гляди, — писец кивнул в сторону улицы. Сквозь раскрытую калитку виднелось воткнутое в землю татарское копье.
— Да нет у нас двух алтын!
— Все так говорят. Ты прислушайся.
С соседнего двора доносились всхлипывания, по всей Ордынке слышались крик, плач, ругань.
Васька посмотрел на жену, на писца, вздохнув, пошел в избу.
Писец присел на скамейку, вынул ножик и принялся обстрагивать палочку. Ямщик все не выходил.
— Сходи, поторопи мужа, — приказал хозяйке писец, но тот вышел сам, протянул писцу деньги. Взглянув, писец нахмурился.
— Тебе, Кривой, что сказано? Два алтына, а ты алтын без векши [263] даешь. Мало!
Голос Васьки Кривого дрожал:
— Батюшка, государь, помилуй… нет у меня больше. Нет!
— Коли нет, продай чего. Вон купец едет. Эй, почтенный!
Купец подъехал, замотал повод о столб, вошел в калитку по–хозяйски, как к себе на двор. Васька встретил его злым смехом.
— Иди, купец, в избу. Выбирай в моих хоромах чего хошь!
А купцу хоть бы что, привык. Отстранив Ваську, вошел в дом, острым взглядом окинул всю горницу, вышел во двор, спустился в подклеть. Криво ухмыляясь, Васька шагал за ним следом. Купец, не проронив ни слова, вышел наружу, обратился к писцу:
263
Векша — белка, здесь самая малая единица старой, кунной системы денег. «Алтын» в то время был новым, сравнительно с «кунами» и «гривнами», словом, происшедшим от татарского «алты» — «шесть».
— Пошто звал? Мужик гол как сокол.
— Так–таки ничего?
— Битые горшки да тряпицы, да старый ухват, да драная уздечка — вот и все его богачество.
— А в долг дашь? — спросил писец.
— Почему не дать. Пиши кабальную запись. С алтына за лето алтын росту.
Васька толкнул с крыльца торгового гостя. Захрипел:
— Запись! Ушел я от кабалы Митрия Суздальского, а ныне ты, писец, меня в купецкую петлю суешь. Не на того напал!
Но писца Васька не пронял, ответил он Ваське с угрозой:
— Князь Дмитрий Иванович приказал брать дань без пощады. Поработаешь лето, сил не жалеючи, вот денежки и скопишь, авось, бог милостив, и расплатишься с купцом.
— Так ведь он мне еще чего–нибудь насчитает.
— Не без того. Ты сразу три алтына припасай. На то и лихва.
— Не бывать тому! — закричал Васька и полез на писца с кулаками. — Ах ты, баскак!
Писец легонько оттолкнул его, сказал без шума:
— Негоже такие слова говорить. Баскак! Цари ордынские баскаков на Русь посылали дани брать. Баскак, по–нашему, — давитель…