Зори над Русью
Шрифт:
Кое–кто из холопов фыркнул, а Семен продолжал сурово:
— Не хошь — как хошь, мы не неволим и в товарищи не набиваемся, оставайся тут холопствовать, а нам на Суздальского князя хребты ломать надоело.
— Хорошо тебе лаяться, Семен, — крикнул в ответ Илья, — ты домой придешь ко князю на службу, Иван, ежели дорогой не сдохнет, на землю сядет, Васька Кривой тож. Вам что! Ванька — суздалец, Васька — белозерец, а мне каково, ежели я в кабальных грамотах у боярина Вельяминова Василия Васильевича записан?
Семен присвистнул:
— Так бы сразу и говорил, а то морочит людей. Коли дело такое — тебе в Московскую землю пути заказаны, это само собой! Ну что ж, Илья, драться начнем, ты от нас не отставай, а потом, как отобьемся, в сторону сверни.
— Я в Рязань подамся!
— Можно и в Рязань. Небось и там добрые люди живут. Мужикам поклонись, они помогут. Только к боярину на поклон не иди, вдругорядь закабалит. Ему, боярину…
Друг, лежавший у входа, заворчал. Холопы тотчас откинулись на нары, пустили притворный храп. Скрипнула дверь, низко наклонясь, вошел тиун, выпрямился, поднял фонарь, подозрительно покосился на замешкавшегося Илью, стоявшего посредине землянки, спросил:
— Ты чего бродишь? Дрыхнуть надо.
— Не гневись, государь, — угодливо откликнулся Илья, — я за нуждой иду, — и бочком, поглядывая на палку тиуна, юркнул в дверь.
А тиун все светил фонарем, вглядывался в лица холопов. Чуял недоброе.
16. ОН ЛИХ, ДА И Я ЛЮТ
На верху берегового обрыва, на солнечном припеке дремал Фома.
С той поры, как по весне Мамаева орда, тесня Мюрида, вышла к Волге, он каждый день норовил уйти сюда. «Вельми хорошо в траве полежать, хозяину очей не мозолишь, он и не пристает», — рассуждал Фома.
Изредка он посматривал на недалекие юрты, оттуда доносились песни; над ордой стояло облако пыли.
«Гуляют басурмане, весело гуляют, пляшут, пируют. Эх!» — завистливо вздохнул Фома и, повалясь на траву, опять охнул: еще бы, татары пируют, а Фоме не поднесли! В глотке от того пересохло. Но тут Фома заметил вблизи в кустах человека, приподнялся.
«Чего это он?»
Человек руками рыл землю, выкапывал какие–то корешки, жадно грыз их.
«Голоден», — догадался Фома и окликнул:
— Эй! Человече! — Тот вздрогнул, поднял голову, отстраняя рукой грязные космы спутанных волос, свисавшие ему на глаза. Фома, с первого взгляда узнавший друга, уже бежал к нему.
— Куденей, Куденеюшка, да што они с тобой сотворили, аспиды, на себя не похож стал!
Куденей зайцем в кусты. Но Фома легко нагнал его, ухватил за ворот. Гнилая рубаха затрещала.
— Ты што, дурень, не узнал?
Куденей посмотрел на него исподлобья, испуганно, но тут же взгляд его просветлел:
— Фомущка! Друже!
— Откуда ты взялся, Куденейка? Постой, голоден ты? — Фома вытащил из–за рубахи несколько ячменных лепешек. — Ешь!
— Так откуда ты?
Куденей, давясь едой, ответил медленно:
— Есть такой батырь — Челибеем звать…
— Ну есть.
— Орда у него большущая.
— И это так.
— Челибей со царем–то, со Мюридом, повздорил. К Мамаю со всей ордой своей побежал.
— Да знаю я все это! Вон и пирует Мамаева орда на радостях, что Челибей от Мюрида отложился. Ты–то как здесь?
— Я–то?.. Я у него в орде рабом живу… да хозяин лихой мне попался, богатей, самому Челибею друг, а нас, рабов, не кормит, пес. А ты?
— А я рабом в Мамаевой орде, у Ахмед–мурзы.
— У какого Ахмед–мурзы?
— У того самого, што нашего чеснока отведал. Семкин кум! Тоже лих, да и я лют! Вот мы с ним и тягаемся — кто кого.
— Ой, Фома, ты и врать! Видано ли такое, штоб раб да с господином тягался.
— Не веришь? Об заклад бьюсь! — Махнул рукой: — Чего с тебя, окромя вшей, взять. Да вот как раз, слухай!
— Фомка–а–а!.. — кричал Ахмед, выйдя из юрты. Не дождавшись ответа, пошел к реке.
Растянувшись в траве, Фома притворно храпел. Куденей еще до прихода татарина забился в кусты. Подойдя к Фоме, мурза замахнулся, но не ударил, только закричал:
— Оглох?
— Зачем оглох, — Фома лениво повернул голову. — Чяво те от меня надобно?
— Почему опять кизяка [118] не насбирал?
— Неохота мне кизяк собирать, — повернулся к мурзе спиной.
— Фома!
118
Кизяк — подсушенный навоз, идущий на отопление.
— А ты, Ахмед, не серчай, — Фома зевнул сладко, со слезой, не спеша сел. — Ну что серчаешь? Штоб работал я на тя, того не жди, так разве, для баловства когда, самую малость, — Фома опять зевнул. — Драться зачнешь — так и знай: подстерегу и зарежу; разбойник я, а тебе тати ведомы! А? — сплюнул в траву, метко сбив пух одуванчика. — В колодки меня забьешь — отомкну! Потому — слово знаю. Продашь — тебе вестимо, што тогда будет… Ну ладно уж, ишь пожелтел от злости, так и быть, нынче поработаю.
Фома встал, потянулся, хрустнул суставами, внезапно схватил татарина за плечи, заглянул ему в глаза, захохотал:
— Ой, берегись меня, мурза! Лихое у меня око! Ой, не на радость купил ты раба, Ахмед!
Мурза попятился. Закрыл глаза. Фома наконец смилостивился, отпустил.
— Ладно! Сегодня порчи напускать не буду, а только смотри, не замай! — Отвернулся от Ахмеда, крикнул в кусты:
— Куденей, пойдем, што ли. Пособи.
Когда отошли подальше от мурзы, Фома спросил: