Зори над Русью
Шрифт:
Князь Владимир не вытерпел, вскочил, закричал брату:
— И ладно, что полез! Удал Семен, только и всего!
Гонец сам такой же, как князья, молодой, горячий, повернул лицо к Владимиру, закивал сочувственно. Дмитрий опять принялся ходить, бормоча:
— Сто человек, а там два ста ушкуев! Спятил Семен! Совсем спятил!
Кто–то из старых бояр наконец сказал:
— Ты, княже, раньше времени не печалься. Семен зря на погибель не полезет.
Дмитрий остановился.
— Авось в самом деле Семка на рожон не попрет. — Посмотрел на бояр: — Свибл Федор Андреевич, — боярин поднялся с места, — поедешь в Новгород Великий, спросишь их там, почто ходили на Волгу, почто грабили и били русских людей? Спросишь грозно, на вече, пусть мне Господин Великий Новгород за разбои ответит, а до тех пор мира ему не дам! — Потом улыбнулся Владимиру, подмигнул послу: — Авось Семен и ушкуйников клюнет, и сам цел останется. Сумеет, а?
Гонец понял — гроза прошла, расцвел:
— Знамо, сумеет! Он такой, такой… — Так и не высказал, какой Семен Мелик, но и без того всем было ясно.
Видя, что князь занялся с гонцом и советов их больше не нужно, бояре стали расходиться, время было к обеду. Дмитрий окликнул Свибла:
— Федор Андреевич, будешь в Новгороде, присмотри каменных дел мастера доброго, чтоб крепостное строение разумел.
Когда Свибл ушел, гонец сказал тихо:
— Княже!
Дмитрий, стоявший в задумчивости, оглянулся:
— Чего тебе?
— Велел Семен Михайлович тебе еще одну весть донести и передать с глазу на глаз.
— Что такое?
— В Суздаль, спасаясь от ушкуйников, княжна Евдокия Дмитриевна приехала, дочь… — Гонец взглянул в лицо князю и запнулся — понял: растолковывать князю, чья дочь княжна Евдокия, — не надо.
7. РАЗЛАД
Никому не ведомо, почто великий князь с малой дружиной во Владимир ускакал. И уже совсем никто не знал, куда выехал из стольного града Владимира Дмитрий Иванович ранним осенним утром. Видели только — выехал князь сам–друг с гусляром дедом Матвеем на полночь по Суздальской дороге, а куда — спросить не посмели.
Из Москвы князь выезжал — было еще все зелено, но две ночи подряд ударили заморозки, и сразу на леса точно кто златотканый плащ накинул.
Утром небо было синее, чистое, солнышко поднялось, будто умытое, и под его светлыми лучами земля лежала в полудреме. Зачарованно стояли золотые леса, одетые сейчас в утренний наряд жемчужного, тонкого инея. Синие тени лежали в глубине леса.
— Как пригоже–то, дедушка! — то и дело говорил Дмитрий, оглядываясь на деда Матвея.
Дед в ответ улыбался. Борода и волосы гусляра, казалось, тоже покрылись инеем, и где–то в усах запряталась такой же синеватой тенью добродушная складочка, зато нос и щеки деда багрецом отливали, под стать осинам. Уйди такой в лес, опутайся мхами — лесовик и только. Но сегодня старик был одет не для леса, чисто: не в лес ехали — в город.
Выше и выше поднималось солнце, упали на мокрую траву туманы, растаял иней, тонкие струйки пара, пронизанные светом, поднимались от веток. Стало заметно теплее. Дед Матвей скинул кожушок, ехал по–летнему. Вышитый подол его белой длинной рубахи лежал у него на коленях. А Дмитрий все больше и больше хмурился.
Дед поглядел, поглядел да и спросил без обиняков:
— Ты что вздыхаешь, княже?
Дмитрий оглянулся:
— Что ты, право, дед, все сзади едешь, дорога хоть и не широка, но для двоих хватит.
Матвей догнал князя, поехали стремя в стремя. Дмитрий, хоть и велел гусляру ехать рядом, но что–то примолк, только вздыхал, а тут еще лес помрачнел, все ель да ель пошла, только изредка среди темных елей светлым зеленым кружевом вставала рябинка, отягощенная гроздьями ярких, тронутых морозом ягод, да хлопотуньи белки мелькали порой между вершинами елей, почти такие же красные под солнцем, как и гроздья рябины.
— Ты что, княже, примолк? — спросил наконец дед Матвей.
Дмитрий взглянул на гусляра.
— Ох, дедко, задумали мы с тобой такое… — покрутил головой. — Все равно из этого ничего не выйдет.
— А ты, княже, раньше времени не тужи. Кабы мы худо какое задумали, а то ведь едем честно, с добром.
— Поди там потом толкуй, а выйдет у нас так, что доброго человека да лихие люди в чужой клети поймают.
Дед не стерпел, фыркнул, улыбнулся и Дмитрий.
— Ты, дедушка, в Суздаль сходи, погляди, что и как там, а я… — замялся, покраснел: — Я не посмею.
Гусляр шевельнул усами, усмехнулся:
— Ладно уж, схожу для тя в разведку, коли ты такой сторожкий.
В последней деревне перед Суздалем князь с гусляром завернули в избушку к старому знакомцу деда Матвея, у него похлебали щец и, оставив коней, пошли ко граду. Солнце стояло еще высоко, когда они увидели городские стены. Здесь Дмитрий распрощался с гусляром.
— Так, дед, сразу на княжий двор и пойдешь?
— Так и пойду. Песенку спою, на гуслях сыграю, глядишь, и приветят, а там и княжну увижу, — дед подмигнул лукаво. — Может, шепнуть какое словечко княжне?
— Что ты, дедко, упаси бог говорить ей про меня! Узнай только, здесь ли она, не уехала ли обратно в Нижний Новгород.
— Ин ладно. — Матвей поклонился, пошел ко граду и через плечо: — А шепнуть было бы вернее…
— Нет! Нет!
— Ладно, — повторил гусляр и зашагал по дороге.
Дмитрий посмотрел ему вслед, вздохнул и побрел назад в деревню, в раздумье опустив голову. А вокруг стоял зачарованный золотыми, осенними сказками лес. Казалось, шептал он едва уловимо о чем–то хорошем–хорошем. Князь свернул с дороги, пошел какой–то тропкой. Куда? Куда глаза глядят. Смотреть, как золотой листок, смоченный каплей росы, вдруг сорвавшись, беззвучно падает на землю, как кое–где начинает редеть, становиться прозрачной лесная даль, как в высоте, курлыкая что–то по–своему, пролетают к лесным озерам собирающиеся в путь треугольники журавлей. Только журавлиный ли это разговор? Будто нет! Будто кто смеется вон за тем густым березняком.
Князь сошел с тропы, продрался сквозь белую чащу молодых березок и увидел на поляне веселую стайку девчат. Рвали они рябину, кидались тяжелыми гроздьями, смеялись.
Князь невольно засмотрелся на них. Вдруг сзади голос:
— Ты, парень, почто из–за куста девичьи игры подсматриваешь?
Оглянулся. Обомлел — княжна!
Дуня тоже не ожидала, что просто одетый паренек, тихо стоявший под березкой, князем Дмитрием окажется. Узнала его с первого взгляда, смутилась, залилась румянцем.