Зори над Русью
Шрифт:
— Правду говорят: от черта крестом, от свиньи пестом, а от лихого человека — ничем! Торговали! Да мы не столько топоры на соболей меняли, сколько этими самими топорами людей рубили! Аль не было того? Аль мы двинян не грабили? Аки тати в нощи…
Василий Данилыч ударил кулаком по столу.
— Довольно, Ванька! Вот, Прокопий, наградил меня бог сынком. Пойми, дурень, нехристи они, их грабить греха нет, бить тоже не жалко…
— А царям ордынским нас грабить не жалко, мы для них неверные псы. Так и живем по–звериному.
— Ну и видно, что дурак! Царям мы дань платим, и все тут! Разбойничают они на Руси, а до Новгорода далеко… — Боярин не кончил, Семен распахнул дверь, шагнул в горницу.
— А Новгород — нешто не Русь, боярин?
У Василия Данилыча и голоса не стало, смотрел на Семеновых людей, открыв рот, глотая беззвучно воздух. Прокопий сгреб со стола бирки, стоял, прижимая их к груди, и только Иван выхватил меч, кинулся вперед, остановился между Семеном и Василием Данилычем.
Семен только сейчас разглядел его. Сын боярина Василия высок ростом и крепок телом, молодое лицо бесхитростно.
— Вот это мне любо, с отцом спорил, а как до дела дошло — собой отца прикрыл! Однако, боярин, ты меч опусти, гляди — мы в броне, а ты в рубахе, где уж тут драться.
Василий Данилыч перегнулся через стол, ухватил Ивана за локти.
— Не замай! Не замай их, сынок!
Иван оглянулся на отца, бросил к ногам Семена меч, поникнув головой, ушел в угол.
Прокопий, опомнясь, спросил строго:
— Кто ты, человече? Чего те надобно?
— Сотник я великого князя Московского, — ответил Семен. — Шел за ушкуйниками Александра Аввакумовича, чаю, он вам ведом, да не настиг. Ныне беру вас заложниками! — Покосившись на бирки, которые все еще прижимал Прокопий Киев к груди, Семен усмехнулся зловеще: — Похоже, вы того стоите! По делам вашим вы тати! — Мигнул своим. Воины кинулись вязать новгородцев.
13. У СПАСА НЕРЕДИЦЫ
Медленно угасал зимний день. Снежинки, неторопливо кружась, падали в тихом воздухе. Деревья будто спали в серебряном инее. Вечерняя тишина раскрывала все шире свои крылья над Новгородом. А в душе Юрия Хромого была буря. Горьким и тяжким был для него этот тихий день. Утром на вече боярин московский Федор Андреевич Свибл молвил Господину Великому Новгороду грозное слово великого князя Дмитрия Ивановича. Страшным то слово было для Новгорода.
Сейчас Юрий шел, хромая больше обычного. Не мог забыть и не пытался забыть, как шел он на вече злой и настороженный, готовый оборвать незваного гостя, а там, на вечевой площади, слушая боярина Свибла, сразу остыл. И теперь слова Свибла укором звучали в ушах:
«…Пришли из Новгорода Великого ушкуйники на два стах ушкуях. В Новгороде Нижнем чужих и своих грабили. Паче того, сотворили в Нижнем брань люту, людей нижегородских, жен и детей их перебили, иных даже до смерти. — Боярин на этом месте своей речи остановился, посмотрел вокруг хмурыми очами, под взглядом которых затихло вече, ударил кулаком по перилам степени, крикнул: — Коли совесть у вас есть, думайте! Ребят били лиходеи. Пакости содеяли много, аки басурмане, аки ордынские волки. Разгневался на то князь великий Дмитрий Иванович и повелел спросить вас, новгородцы, почто ходили на Волгу, почто грабили и били людей русских?»
Юрий даже остановился, будто вот так, сейчас крикнул ему в лицо гневные слова боярин Свибл. Вспомнил, как тогда в Жукотине разбойник Фома татарчонка пожалел. А тут своих! Там, на вече, с мыслью о Фоме, он рванулся к степени, это только и осталось в памяти, а что кричал сверху, не упомнил, и лишь когда на вечевой площади поднялся шум, а кое–где и до кулаков дошло, он замолк. Внизу, под самой степенью, стоял Александр Аввакумович, смотрел на Юрия зверем. Тут только подумал Юрий, что врагов он себе нажил едва ли не весь Новгород. Не любит, ох не любит Господин Великий Новгород, когда ему горькую правду в глаза бросают! Сойдя со степени, Юрий пошел, не глядя на людей, толпа молча расступалась.
Ушел с веча, ушел, куда глаза глядят, и лишь сейчас, чувствуя, что ноги подкашиваются от усталости, Юрий оглянулся вокруг. «Куда меня занесло? А, Рюриково городище. [156] Как из города вышел — не заметил».
Постояв немного, Юрий направился к церкви Спаса Нередицы. [157] Сюда, в этот древний храм, где стены цвели фресками, [158] созданными еще до татарского ига, казалось, сама судьба привела Юрия. Стащив с головы шапку, Хромый шагнул через порог. Церковь была пуста, вечерня еще не начиналась. Внутри сумрак, только наверху, под куполом, горел отсвет вечерней зари. На белом поясе, идущем кольцом по барабану купола, можно было разобрать два слова: «…вси языцы…». [159]
156
Рюриково городище — место под Новгородом, где жили князья после того, как Новгород добился самостоятельности и приглашал князей по договору, ограничивая их деятельность военной областью.
157
Спас–Нередица — небольшой загородный храм постройки XII века, один из замечательных памятников русской и мировой архитектуры.
158
Фреска — живопись водяными красками по свежей штукатурке. В процессе схватывания штукатурки краски закреплялись, и роспись приобретала исключительную прочность и долговечность. Древняя Русь славилась высоким искусством фресковой живописи.
159
«Вси языцы» — все народы.
Теперь уж мало кто в Новгороде помнил и понимал глубокий смысл этих слов. Но Юрий знал. Он стоял, глядя на надпись, пока не потух закат и наплывшая тьма не скрыла от глаз начертания букв. «Вси языцы…» — думал Юрий, — вдохновенные слова, сказанные первым русским митрополитом Илларионом еще в те времена, когда Византия, крестив Русь, пыталась наложить свою тяжелую руку на «новых ромеев». [160] Только не по плечу то было для вселенской империи. Не варвары, не дикие кочевники — народ–пахарь, народ–книголюб закладывал камни своей государственности на громадных просторах от Новгорода до Киева, отвергая рабью покорность, зная свои богатырские силы, смея отстаивать свое право на равенство с Новым Римом — Византией, право на равенство не только для себя, но и для всех народов.
160
Новые ромеи — новые римляне. Так византийцы называли народы, принявшие крещение, рассматривая их как новых подданных византийских императоров. Русь не только не подпала под власть Византии, но еще в XI веке была не чужда идее равенства народов («вси языцы»). Эта надпись послужила причиной того, что храм Спас–Нередица был варварски разрушен прицельным артиллерийским огнем фашистских захватчиков явно по идеологическим соображениям, ибо никакого военного значения у Спаса–Нередицы не было.
«Вси языцы…»
Юрий опустил голову. Болью отозвалось на сердце: «А ныне?..»
Мимо него стремительно прошла женщина, упала перед распятием на колени, склонилась в земном поклоне.
«Ишь, другого храма не нашла, в мужской монастырь забежала, с чего бы так? Не иначе горе–злосчастье загнало ее сюда». Юрий оцепенело ждал, когда она поднимется, но женщина не поднималась, затихла. Хотел подойти, окликнуть — не посмел. В это время сбоку из–за широкого столба, поддерживающего купол, показался человек. Юрий вгляделся, узнал: московский боярин.
Свибл наклонился над плачущей, тихо сказал:
— Что ты, что ты, касатка, можно ли так убиваться? О чем ты?
Женщина поднялась с колен. Боярин взглянул, отступил, развел руками.
— Ужели Малаша? Я, девонька, батюшку твоего довольно знаю, и о тебе кое–что мне ведомо. О чем ты кручинишься?
Малаша медленно повернула голову, сказала безжизненно:
— Разлюбил он меня.
— Разлюбил?! Ах он, окаянный! Да как же так? — участливо охнул Свибл.
Малаша заговорила медленно, с горечью: