Зощенко
Шрифт:
Это не значит, что мы признаем только Гофмана, только Стивенсона. Почти все наши братья как раз бытовики. Но они знают, что и другое возможно. Произведение может отражать эпоху, но может и не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описывающий революционную, тяжелую и кровавую деревню, признает Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультра-романтическая трагедия уживается с благородной, старинной лирикой Федина.
Потому что мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью.
Своей особой жизнью.Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их.
3
И
Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. „Кто не с нами, тот против нас! — говорили нам справа и слева. — С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?“
С кем же мы, Серапионовы Братья?
Мы с пустынником Серапионом.
Значит, ни с кем? Значит — болото? Значит — эстетствующая интеллигенция? Без идеологии, без убеждений, наша хата с краю?..
Нет.
У каждогоиз нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, драмах. Мы же вместе, мы — братство — требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.
Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным. И нам все равно, с кем был Блок — поэт,автор „Двенадцати“, Бунин — писатель, автор „Господина из Сан-Франциско“.
Это азбучные истины, но каждый день убеждает нас в том, что это надо говорить снова и снова.
С кем же мы, Серапионовы Братья?
Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что литературные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать.
4
Братья!
К вам мое последнее слово.
Есть еще нечто, что объединяет нас, чего не докажешь и не объяснишь, — наша братская любовь.
Мы не сочлены одного клуба, не коллеги, не товарищи, а —
БРАТЬЯ!
Каждый из нас дорог другому, как писатель и как человек. В великое время, в великом городе мы нашли друг друга, — авантюристы, интеллигенты и просто люди, — как находят друг друга братья. Кровь моя говорила мне: „Вот твой брат!“ И кровь твоя говорила тебе: „Вот твой брат!“ И нет той силы в мире, которая разрушит единство крови, разорвет союз родных братьев.
И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: „Разойдитесь по партиям!“ — мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой Диаволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.
Мы не товарищи, а —
БРАТЬЯ!»
Итак, Литература — вот Бог-объединитель для «серапионов», вот та реальность, в которой они вместе, вот в чем их родство, единство крови, их прибежище и братская жизнь, несмотря ни на что происходящее вокруг. И вот когда проявляется в них высокий дух, их истинность и взаимная любовь. Эта реальность — Литература — состоит из отдельных писателей и отдельных произведений, написанных в широком спектре тем, жанров, стилевых направлений. Из произведений, чуждых фальши, делающих реальностью своих вымышленных героев и вымышленные события, и из подлинных талантов, способных на их создание. А вопросы политики, идеологии — это принадлежность другой реальности, повседневной жизни, в которой каждый из творцов тоже имеет право быть самим собой, иметь свои приверженности, свой лагерь. Но то единство крови по Литературе, которое сделало их родными Братьями, не разорвут никакие иные силы окружающего мира, даже в дни мощного политического напряжения, даже в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения. Ибо в Литературе, исповедуя истинность произведения, творец становится выше любых пристрастий, в том числе «диавольских»… Таков был пафос романтической статьи Льва Лунца.
Но эта уверенность (а скорее заклинание) в прочности Братства, помимо указанной соединяющей силы, должна была иметь еще одну непременную скрепу, само собою разумеющуюся и потому не высказанную впрямую, — высокую человеческую порядочность, тот всепроникающий нравственный закон поведения каждого «серапиона» по отношению друг к другу и в жизни вообще, который
А пока — свобода творчества, искренность таланта, реальность и органичность литературного произведения, полная независимость искусства от идеологии, политики, пропаганды и безусловная порядочность взаимоотношений — все это было как раз то самое, чего жаждала и душа Зощенко и что привело его в Серапионово Братство.
Естественно, у них не обходилось и без курьезов. Один случай описал в своих воспоминаниях В. Каверин. Произошло это все в том же насыщенном событиями 1922 году. Как пишет Каверин, франтовато приодевшийся Зощенко — у него только что вышла в свет первая книга «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» — пришел на очередное заседание «серапионов» попозже других и вместе с тремя хорошенькими актрисами гастролировавшего в Петрограде драматического театра. В тот субботний вечер читали поэты — Николай Тихонов и единственная среди них «серапионова сестра» Елизавета Полонская. «Гостишек» не было, и приход Зощенко с приглашенными им актрисами нарушил, как показалось Каверину, сердечную атмосферу собрания — он вообще являлся ревнивым сторонником замкнутости их «ордена». Пришедшие актрисы тоже стали читать стихи. После чего раздраженный Каверин обрушился на них с язвительной критикой. Девушки обиделись и ушли. Зощенко их проводил. Все «братья» крепко ругали Каверина. А когда вернулся Зощенко, все разом замолчали, увидев, что его смуглое лицо стало бледным от бешенства. Но Зощенко, не повышая голоса, жестко назвал Каверина ханжой и потребовал, чтобы «серапионы» его осудили. Однако Каверин по-мальчишески самолюбиво не счел себя виноватым, уперся и объявил, что готов к встрече «лицом к лицу», чтобы решить спор… Дуэль не состоялась. Зощенко два дня не выходил на улицу — ждал секундантов Каверина, как и полагалось в таких случаях, ведь он назвал его ханжой. А Каверин, написавший несколько предсмертных записок, ибо был уверен, что недавний офицер Зощенко, имеющий к тому же право в данной ситуации на выбор оружия, запросто его убьет, упорно ждал секундантов от своего противника у себя дома. Они вскоре встретились лоб в лоб на другом собрании «серапионов», которые тут же энергично стали их мирить, и они обнялись, поцеловались…
«Серапионы», конечно, прекрасно сознавали, что своим успешным вхождением в литературу они во многом были обязаны Горькому, и гордились этим. И после его отъезда из России за границу в 1922 году они постоянно переписывались с ним. А Горький продолжал следить за их судьбой и старался всячески их поддержать. Вот статья М. Горького «Группа „Серапионовы братья“», написанная им за границей весной 1923 года и опубликованная тогда же бельгийским журналом в переводе на французский язык. Рассказав о «Студии переводчиков» при издательстве «Всемирная литература» и перечислив (с некоторыми неточностями) участников создавшейся «группы», студистов и нестудистов. Горький говорит:
«…Все они начали писать рассказы и стихи, подвергая работы свои взаимной жестокой критике и подробной оценке руководителей.
Эта критика скоро внушила им общий лозунг:
„Писать очень трудно“.
Они хорошо помнят этот лозунг и при встречах шутя говорят друг другу: „Здравствуй, брат! Писать очень трудно“. Талантливость этих юных людей, а также искусство руководителей их дали за два года совместного труда результаты, которые я решаюсь назвать исключительными… <…> Все они жили в условиях невыносимо тяжелых, некоторые из них, истощенные голодом и холодом, нередко принуждены были лежать целые сутки, для того чтоб не так остро чувствовать голод. Хлеб и селедка считались роскошью среди них, целые недели приходилось питаться только сушеными овощами. Эти условия особенно тяжело отзывались на юношах, уже ранее подорвавших свое здоровье, каков, например, М. Зощенко, отравленный на войне ядовитым газом. <…> Нет сомнения, что многие из них погибли бы в эти тяжелые годы холода и голода, если б всех „братьев“ не связывало искреннее и крепкое чувство действительной дружбы и если б они не умели самоотверженно помогать друг другу. Это они умеют. В тяжелой истории русской литературы я не знаю ни одной группы писателей, которая бы жила так братски, без зависти к таланту и успеху друг друга, с таким глубоким чувством солидарности и бескорыстной любовью к своему делу, которое я, не находя другое слово, называю священным.<…>