Зощенко
Шрифт:
Единственной опорой его души была Литература. Но и эта опора, эта любовь, эта цель, призвание, содержание всей его жизни оборачивалась подменой, ибо исчезали критерии творчества, процесс сочинительства превалировал над искусством, изменялись сами представления о желаемом результате.
Очевидно, только через совокупность всех этих и иных сугубо насущных причин, вызвавших глубокий внутренний кризис, можно понять и объяснить покаянное письмо Зощенко своему главному хулителю и оскорбителю Жданову. Оно было полностью опубликовано лишь в 1992 году.
Напомним хронику событий. Постановление ЦК о ленинградских журналах было принято 14 августа 1946 года. 15 и 16 августа, еще до публикации постановления, в Ленинграде, в актовом зале
Потрясение, испытанное Зощенко от постановления ЦК и последовавших событий, было не сравнимо ни с одной из прежних критических проработок, в которые он попадал. Это был взрыв и обвал всего его бытия, писательского и человеческого. И крах быта, поскольку моментально наступило безденежье: с Зощенко расторгли все договоры издательства и театры, потребовав при этом возврата авансов.
А сам акт исключения из Союза писателей оставил Зощенко и его жену без хлебных и продуктовых карточек, по которым еще жила страна после войны. (Вера Владимировна числилась его секретарем-машинисткой.) Пользоваться же дорогими коммерческими магазинами в создавшихся обстоятельствах им было невозможно. Видимо, в этот момент мог сработать один из свойственных Зощенко болезненных страхов, о котором весьма верно написал в своей статье Андрей Синявский: «Перед ним вставал призрак нищего — один из устойчивых „архетипов“, издавна вызывавший у Зощенко суеверный ужас. В особенности его преследовал образ интеллигента, ставшего нищим».
И тут, не получив ответ на свое письмо Сталину, которое, казалось, никак не повлияло на беспощадный накат событий, грозивший совсем поглотить его, Зощенко через полтора месяца, 10 октября, обращается к Жданову, в точности повторяя события 1943 года, когда после письма Сталину он обращался к Щербакову.
Теперь он пишет:
«Дорогой Андрей Александрович!
Более 25 лет я писал юмористические рассказы, считая, что я приношу пользу и радость советскому читателю».
И далее, процитировав отзыв Горького о своем юморе, в котором для Горького была «бесспорна его социальная педагогика», сославшись на слова благодарности из нескольких тысяч читательских писем, хранящихся у него, упомянув о награждении его орденом Трудового Красного Знамени и о массовых тиражах своих многочисленных книг, Зощенко продолжает:
«Все это утверждало мое представление о полезности моей работы. Да я и сам полагал, что работая в своем жанре, я помогаю вскрывать недостатки, помогаю бороться с пережитками прошлого.
Мне очень трудно сейчас определить, в чем же именно заключаются мои ошибки. Но я допускаю, что сатирический жанр
И, пользуясь таким приемом, я никаких злых намерений не имел. Да и злоба никогда не питала мою литературу.
Напротив, мне всегда казалось, что полезней и радостней изображать положительные стороны жизни и светлые черты характеров. И к такой положительной теме я постоянно стремился. Хотя осуществить такой переход было крайне нелегко, так же нелегко, как комическому актеру перейти на героические роли. Тем не менее с 30-х годов я стал пробовать свои силы в иных жанрах. И мне удалось написать ряд повестей и рассказов на положительную тему.
Я очень подавлен тем, что случилось со мной. Я с трудом возвращаюсь к жизни. Но у меня есть еще некоторые силы для того, чтобы работать. Совестно признаться, но до постановления ЦК я не совсем понимал, что требуется от литературы. И сейчас я бы хотел заново подойти к литературе, заново пересмотреть ее.
Я прошу Вас и Центральный Комитет позволить мне представить на рассмотрение новые мои работы, начатые недавно. В течение года я бы мог закончить две большие работы.
При этом я, конечно, не прошу каких-либо льгот или снисхождения в моем трудном и сложном положении.
Мне единственно нужно Ваше хотя бы молчаливое согласие на это, для того, чтобы у меня была некоторая уверенность, что новые мои работы будут рассмотрены.
Я понимаю всю силу катастрофы. И не представляю себе возможности реабилитировать свое имя. И не для этого я буду работать. Я не могу и не хочу быть в лагере реакции.
Прошу Вас дать мне возможность работать для советского народа. Я считаю себя советским писателем, как бы меня ни бранили.
М. Зощенко».
Перед нами документ, свидетельствующий о трагедии великого писателя, для которого вся жизнь — в его литературе, который не может не работать, но просит у власти дать ему возможность писать то, что «требуется от литературы», как это диктует сама власть. Он просит позволения у власти представить ей на рассмотрение без «каких-либо льгот или снисхождения» все, что он напишет. А писать он будет так, как наконец он это понял с помощью постановления ЦК…
У него не было никакого намерения писать что-либо «в стол», потаенно, разоблачительно, против терзавшего его режима. Наоборот, он убежденно заявляет: «Я не могу и не хочу быть в лагере реакции». Он — советский писатель и просит дать ему возможность работать для советского народа…
Но и Анна Андреевна Ахматова думала о народе, когда тайно, не записывая, слагала свой «Реквием», а позднее — писала:
Нет! и не под чуждым небосводом И не под защитой чуждых крыл — Я была тогда с моим народом Там, где мой народ, к несчастью, был.Для Зощенко, принявшего всевластную в стране идеологию, служение народу сделалось исполнением указаний начальников над литературой.
Сразу после постановления ЦК вокруг Зощенко образовалось «блокадное кольцо» — немалое число друзей-приятелей, особенно из тех, кто занимал хоть какие-то чиновные посты в Союзе писателей и издательствах, отстранились и вовсе отступились от него. Один такой, имя которого Зощенко не назвал, встретившись с ним на мостике через канал и проходя без задержки мимо, низко наклонил голову и проговорил: «Прости, Миша, у меня семья, дети…» Другие, просто знакомые по Союзу писателей и еще недавно почтительно искавшие его внимания, вовсе делали вид, что никогда не имели с ним никакого соприкосновения.