Зуб мамонта
Шрифт:
Вода в ручье была мутная, издавала неприятный запах, видно, в ручей где-то сбрасывали всякие отбросы. Но именно такая вода, наверное, и нравилась червям-трубочникам. Когда Валерка железным черпаком выволок со дна ком грязи и, тряся в воде черпак, хорошенько промыл ее, то ребята, жадно приникшие взором к частой сетке, разглядели много тонюсеньких розовых ниточек. Это и были черви-трубочники.
Валерка так обрадовался, глаза его так сияли, что он, казалось, готов был проглотить этот прекрасный комок грязи. Да и Алька с восторгом смотрел на него.
Не прошло и получаса, как
Обратная дорога им показалась куда короче.
Теперь оставалось главное: извлечь червячков из грязи. Нелегкая работа! Но недаром ребята и книжки специальные читали, и бывали на рыбьем базаре (чего там только не наслушаешься!), поэтому многие премудрости из хлопотливой практики аквариумистов им уже были знакомы. Знали они и то, как довести дело до конца с червем-трубочником.
— Приходи ко мне, — сказал Валерка. — Братуха и решето такое сделал. Иголка не пролезет. Выложим на него грязь, пристроим над тазом с водой и начнем выкуривать на солнышке. Сами в холодную воду полезут.
Лишь туфли Алька сбросил в передней. Прямо с банкой и вбежал в свою комнату. За столом сидела тетя Кира и незнакомая пожилая женщина с белыми волосами.
— Алик! — воскликнула тетя Кира. — На кого ты похож! Взгляни на себя в зеркало!
Алька растерялся, хотел было поставить банку на стол, но вовремя успел сообразить, что ей здесь не место. На столе блестел вычищенный, как в день его рождения, никелированный чайник, стояла красивая тарёлка с печением, в блюдечках — вишневое варенье.
— Боже! — теперь уже с отчаянием сказала тетя. — Зачем тебе эта грязь? Унеси скорее… В общем, приводи себя в порядок, умывайся — и милости просим к столу.
Пряча банку, Алька конфузливо юркнул за дверь. Надо же было ему врываться в комнату, да еще с этой банкой! И правильно сказала тетя: незачем банке там стоять. Надо сразу Валерке было отдать. Испугался, домой потащил, будто кто-то съест его грязь!
В ванной комнате он взял мыло, повернул кран и тут увидел в зеркале свое лицо. Увидел и окончательно расстроился: на лбу, как в индийских фильмах, чернело пятно от грязи, на шее и щеке полосы, хотя и не такие черные, но все равно они явно не украшали его внешности. Хорош, во всей красе показался!
Алька умылся, причесал чуб, сменил рубашку — неудобно было выглядеть замарахой перед чужим человеком. Кто же она такая, эта тетя? Может быть, какая-нибудь артистка из театра? А вдруг — из редакции журнала «Пионер»? Приехала, допустим, по каким-то делам в их город, заодно решила и на него посмотреть. Все-таки автор. Алька сам, конечно, не верил в то, что придумал, но тем не менее он почистил щеткой брюки, оправил под ремнем рубашку и вошел в комнату.
— Познакомься, — сказала тетя Кира. — Это Елена Сергеевна. Мать Вадима.
Обе женщины наверняка заметили, как сразу же потускнело Алькино лицо.
— Садись. — Тетя Кира отодвинула рядом с собой стул. — Выпей с нами чаю. Ты же любишь с вишневым вареньем. Вот печенье бери… Елена Сергеевна, — обратилась она к собеседнице, — мы с Аликом большие друзья, доверяем друг другу, и у нас, по-моему, нет с ним секретов. Как, Алик, считаешь?
Он невольно посмотрел на серого пуделя, взиравшего на них с пианино, и неуверенно пожал плечами.
— Ах, у тебя, оказывается, есть от меня секреты? Вот не ожидала! Впрочем, конечно же, есть! Ты держишь от меня в глубокой тайне, сколько в последнем футбольном матче забил голов, с кем из мальчишек повздорил и даже решил подраться. Ты скрываешь от меня, какими поменялся марками…
Альке была непонятна необычная оживленность тети, ее разговорчивость, словно больше всего она боялась сейчас молчать. А может быть, она просто волнуется? Наверное. Это же мать Вадима. Зачем она пришла?..
Алька пил чай, прикусывал печенье и внимательно слушал, о чем беседовали женщины. А говорила, главным образом, тетя.
— Я не боюсь, Елена Сергеевна, вести этот нелегкий разговор при Алике. Так получилось, что после того несчастья с Зоей я практически заменила Алику мать. И вы понимаете, что раньше, когда у нас с Вадимом начались недоразумения, ссоры, началась невыносимая жизнь, то это касалось прежде всего лишь нас — меня и Вадима. Теперь же у меня Алик. И допустить, чтобы и он, еще ребенок (при этом слове Алька поморщился), испытал горечь унижений, услышал грубое слово или попрек, простите, Елена Сергеевна, я на это пойти никак не могу. Не имею права.
— Милая Кира, — положив руки на стол, печально проговорила мать Вадима, — я вас прекрасно понимаю. И вы совершенно правы в каждом своем слове. Ведь вы знаете: я всегда ценила, уважала вас и была на вашей стороне. А сейчас только одного хочу: позвольте Вадиму встретиться с вами. Я думаю, вы найдете его другим. Времени немало прошло — четыре года. Он многое понял. Не скажу, что сейчас стал таким, каким я хотела бы его видеть. Пока нет. Но уже другой. Лучше. Ему тяжело. Вы ему очень нужны…
Теперь тетя Кира молчала. От ее живости не осталось и следа. Смотрела в одну точку, ложечкой перекатывала в блюдце ягоду. С горечью сказала:
— Я ему нужна. Теперь нужна… Когда столько всего отравлено. Но ведь можно и так спросить: нужен ли мне Вадим?.. Алик, — сказала тетя Кира, — ты, пожалуй, все-таки пойди погуляй…
Алька не протестовал. Разговор, конечно, интересный, но кое-что, а возможно, и самое главное он уже понял. Понял, что тетя совсем не спешит прощать этого Вадима. Подумаешь, радость! Правильно сказала: он теперь и не нужен ей вовсе. Может, ей Петр Шмаков теперь нравится… И еще Алька понял, почувствовал, поверил: тетя не сделает ничего такого, от чего ему, Альке, будет плохо.
Успокоенный, Алька вышел из комнаты. Ладно, пусть хоть до вечера говорят. У него дела тоже важные. Как там черви-трубочники? Из грязи вылезли?
Вылезли, оказывается. Пока не все, правда, но в эмалированном тазу, в котором доверху была налита вода, несколькими живыми комочками уже копошились чистые, розовые трубочники.
Все сооружение стояло на крыльцо, ярко залитое солнцем. Тут же, на табуретке, в белой майке, открывавшей мускулистые руки, сидел Петр Шмаков. В больших пальцах он держал тонюсенький прутик и шевелил им грязь в деревянном четырехугольном решете.