Званый вечер у Беллы Флис

Если вы отправитесь из Дублина в Боллингар с Бродстонского вокзала утренним поездом, то попадете туда через четыре с половиной часа, а если поедете дневным, то проведете в дороге пять часов с четвертью. Боллингар, где есть рынок, расположен в большом и сравнительно густонаселенном округе. По одну сторону городской площади высится протестантская церковь в неоготическом стиле 20-х годов прошлого века, а напротив нее — громадный недостроенный католический собор, зародившийся в той легкомысленной мешанине архитектурных стилей, которая столь мила сердцу благочестивых инородцев. Невзрачные кельтские вывески на магазинах, завершающих ансамбль, начинают вытеснять английские. Магазины эти торгуют одним и тем же, разница лишь в степени ветхости: лавка Муллигана, лавка Фланнигана, магазин Райли — все как один продают висящие гроздьями грубые чернью башмаки, ослизлый сыр из колоний, машинное масло, скобяной и шорный товар; каждый хозяин имеет патент на торговлю элем и портером распивочно и навынос. Памятником освобождению служат развалины казарм с выбитыми стеклами и закопченным до черноты нутром. На зеленом почтовом ящике кто-то дегтем написал: «Римский папа — предатель». [1]

Словом, обычный ирландский город.

Флистаун находится в пятнадцати милях от Боллингара и напрямую связан с ним проселком в рытвинах и ухабах, идущим через характерный ирландский край: вдалеке встают окутанные дымкой лиловые холмы, а вдоль ведущей к ним дороги по одну сторону поблескивают меж плывущих клочьев тумана бескрайние болота с редкими грудами торфа, по другую, к северу, тянется вверх косогор, разделенный валами и каменными оградами на невспаханные разной формы поля, на которых боллингарские гончие охотятся особенно удачно. Все здесь покрыто мхом: он лежит толстым ковром на стенах и валах, зеленым бархатом на бревнах, и так сглаживает контуры, что нельзя понять, где кончается земля и начинается ствол дерева или каменная кладка. Вдоль всего пути от Боллингара тянется вереница беленых хижин и десяток-полтора солидных ферм, но нет там ни одного дворянского дома, потому что до создания Земельной комиссии [2] этот край был собственностью Флисов. Теперь Флистауну принадлежит только приусадебная земля, да и ту сдают соседним фермерам под выпас. В обнесенном забором огороде возделывается лишь несколько грядок, все остальное пошло прахом — среди сорняков разрослись одичавшие, не приносящие съедобных плодов колючие кусты. Уже десять лет, как теплицы превратились в продуваемые сквозняком остовы. Главные ворота под георгианской аркой всегда заперты на висячий замок, сторожка и домики для прислуги брошены на произвол судьбы, а следы подъездной аллеи с трудом различимы в луговой траве. Чтобы попасть в дом, нужно пройти с полмили до калитки по тропинке, загаженной скотом.

Однако самый дом в то время, о котором мы ведем речь, был в довольно исправном состоянии сравнительно с Боллингар-Хаусом или замком Бойкотов или усадьбой Нод-Холл. Он, конечно, не мог соперничать с имением Гордон-таун, где американка леди Гордон провела электричество, устроила центральное отопление и лифт, или с Мок-Хаусом и Ньюхиллом, которые были сданы в аренду англичанам-охотникам, или с замком Моксток в том виде, какой он приобрел после того, как лорд Моксток женился на девушке не своего круга. Эти четыре дома с их посыпанными гравием ровными дорожками, ванными комнатами и динамо-машинами служили предметом восхищения и насмешек во всей округе. Однако Флистаун, если по-настоящему сравнить его с собственно ирландскими домами Свободного государства, [3] был удивительно удобным для жилья.

Крыша его была цела, а ведь именно крыша определяет, относится ли ирландский сельский дом ко второму или третьему сорту. Если крыша у вас прохудилась, спальни покрываются мхом, на лестнице вырастает папоротник, а в библиотеку забредают коровы, и через несколько лет вам приходится перебираться в маслобойню или в сторожку. Но до тех пор, пока ирландец имеет крышу над головой в буквальном смысле слова, дом его остается его крепостью. Конечно, и во Флистауне были некоторые изъяны, но все кругом считали, что балки продержатся еще лет двадцать и, безусловно, переживут нынешнюю владелицу.

Мисс Аннабелла Рошфор-Дойл-Флис — под этим полным именем она фигурировала в справочниках, хотя во всей округе ее называли Белла Флис, была последней в роду. Флисы и Флейзеры жили поблизости от Боллингара со времен Ричарда де Клера, [4] и ферма со службами расположилась как раз в том месте, где они обитали в окруженном частоколом форте за два столетия до того, как в эти края переселились Бойкоты, Гордоны и Мокстоки. В бильярдной висело родословное древо, составленное и разукрашенное специалистом по генеалогии в девятнадцатом веке, — на древе изображалось, как исконный род Флисов слился со столь же древними Рошфорами и почтенными, хотя и не столь древними, Дойлами. Нынешний дом в экстравагантном стиле был построен в середине восемнадцатого века, когда семья, уже несколько ослабевшая, была все еще богата и влиятельна. Было бы утомительно описывать здесь весь ход разорения этой семьи, достаточно сказать только, что ее падение не явилось след ствием необузданной распущенности. Флисы просто потихоньку нищали, как это бывает со всеми семьями, которые не пытаются преодолевать трудности. В последнем поколении к этому прибавились еще и некоторые фамильные странности: мать Беллы Флис, урожденная 0'Хара из Ньюхилла, со дня свадьбы и до смерти воображала, что она негритянка, а ее брат, от которого Белла получила наследство, посвятил себя живописи, причем его привлекала незамысловатая тема убийства, и он успел воспроизвести почти все подобные события в истории человечества, начиная с Юлия Цезаря и кончая генералом Уилсоном. [5]

Когда он работал над картиной, изображавшей, как во время беспорядков убивают его самого, на него и в самом деле напали из засады и прикончили ружейным выстрелом на аллее его же собственного поместья.

И вот одним бледным ноябрьским утром, когда мисс Флис сидела под картиной своего брата «Авраам Линкольн в ложе театра» [6] ее осенила мысль устроить на рождество званый вечер. Пожалуй, не стоит описывать ее внешность подробно и несколько путано, потому что ее облик противоречил, пожалуй, многому в ее характере. Ей перевалило за восемьдесят; была она неопрятна и краснолица; волосы с проседью свисали на затылке под вязанным конским хвостом, а по щекам спускались редкими растрепанными клочьями; нос у нее был крупный, в синих жилках; взгляд бледно-голубых глаз — пустой и безумный; у нее была веселая улыбка, и говорила она с заметным ирландским акцентом. Ходила она опираясь на палку, потому что охромела много лет тому назад, когда лошадь, на которой она целый день носилась в сопровождении боллингарских гончих, сбросила ее на камни; подвыпивший весельчак-доктор довершил дело, и она уже больше никогда не могла ездить верхом. Она, бывало, добиралась пешком до тех мест под Флистауном, где шла охота с гончими, и громко критиковала действия охотников, но с каждым годом там появлялось все меньше старых знакомых и все больше незнакомых лиц.

Они-то знали Беллу, но она их не знала. В округе она стала притчей во языцех, любимым посмешищем.

«Пропал день, — говаривали флистаунцы. — Мы подняли лису, но она сразу ушла. Зато мы видели Беллу. Интересно, сколько еще старушка протянет, ведь ей уже под девяносто. Отец помнит, как она выезжала на охоту — летела как ветер».

Да и саму Беллу все больше занимали мысли о при ближении смерти. Предыдущей зимой она очень тяжело болела, но в апреле появилась, как всегда, розовощекая, только двигаться и соображать стала медленнее. Она приказала заботливее ухаживать за могилами отца и брата, а в июне совершила небывалый поступок — пригласила к себе своего наследника, которого до тех пор решительно отказывалась видеть. Это был очень дальний родственник, англичанин по имени Бенкс, живший в Саут-Кенсингтоне и служивший в Музее Виктории и Альберта. Он прибыл к ней в августе и стал посылать всем своим друзьям длинные и презабавные письма, описывающие этот визит, а впоследствии изложил свои впечатления в рассказе для «Спектейтора». Белла невзлюбила его с первого взгляда. Он носил очки в роговой оправе и говорил голосом радиодиктора. Время он тратил главным образом на фотографирование каминных досок и дверных ручек. Однажды он подошел к Белле, держа в руках стопку найденных в библиотеке книг в переплетах из телячьей кожи.

— Послушайте, вы знали, что у вас есть эти книги? — спросил он.

— Да, — соврала Белла.

— Ведь это первые издания. Должно быть, страшно дорогие.

— Поставьте их на место.

В письме, где он благодарил ее за прием и куда вложил несколько сделанных им фотографий, он вновь упомянул эти книги. Это заставило Беллу призадуматься. Почему этому щенку понадобилось лазить повсюду в ее доме, да еще всему назначать цену? Я же еще не умерла, рассуждала Белла. И чем больше она об этом думала, тем невыносимее становилась для нее мысль, что Арчи Бенкс увезет ее книги в Саут-Кенсингтон, снимет каминные доски и, как он уже грозился, напишет эссе о ее доме для «Архитектурного обозрения». Она не раз слышала, что книги — вещь ценная. Что ж, у нее в библиотеке уйма книг, и она вовсе не считает, что нажиться на них должен Арчи Бенкс. И она послала письмо дублинскому книготорговцу. Он приехал посмотреть книги и тут же предложил ей тысячу двести фунтов за всю библиотеку или тысячу за те шесть книг, которые привлекли внимание Арчи Бенкса. Белла не была уверена, имеет ли она право сбывать вещи из дому — оптовая распродажа была бы слишком заметна. Поэтому она оставила у себя сборники проповедей и книги по военной истории, составлявшие основную часть библиотеки, а дублинский книготорговец увез первые издания, за которые, в конечном итоге, выручил меньше, чем заплатил за них, Белла же встретила зиму с тысячей фунтов в кармане.

Вот тут-то ей и пришло в голову устроить званый вечер. На рождество в Боллингаре всегда давали по нескольку балов, но за последние годы Беллу ни разу на них не приглашали, одни — потому, что никогда раньше с ней не знались, другие — потому, что не думали, что она пожелает прийти, третьи потому, что понятия не имели, как вести себя с ней, если она придет. А она как раз любила ходить в гости. Ей нравилось сидеть за ужином в шумной комнате, слушать танцевальную музыку и болтать о том, какая из девушек красивее и кто за кем ухаживает, любила она и выпить, и ей было приято, что блюда подают лакеи в красных камзолах. И хотя она старалась утешить себя, с презрением припоминая родословную хозяйки дома, ей бывало очень досадно, когда она узнавала, что где-то по соседству дают званый вечер, а ее туда не пригласили.

Вот так и случилось, что, сидя под портретом Авраама Линкольна с газетой в руках и пристально глядя на холмы, возвышающиеся за оголенными деревьями парка, Белла вдруг надумала созвать гостей. В тот же миг она встала и заковыляла через комнату, чтобы позвонить в колокольчик. Немедленно у нее в будуаре появился дворецкий. На нем был фартук из зеленого сукна, в котором он чистил серебро, а в руке он нес предназначенную для этой работы щетку, чтобы подчеркнуть, сколь несвоевременно его вызвали.