Зверь

де Кар Ги

— У защиты есть еще вопросы к свидетельнице? — спросил председатель.

— Вопросов нет, — ответил Виктор Дельо.

— Даже странно, — вполголоса бросил реплику генеральный адвокат.

— …вопросов нет, — продолжил Виктор Дельо, приподнимаясь с места, — но я хотел бы сделать небольшое замечание с намерением привлечь внимание господ присяжных. Считают ли они, по совести, что место мадам Режины Добрей в этом суде должно быть на стороне обвинения? Считают ли они нормальным, что старшая сестра, знавшая брата только в то время, когда он был несчастным,

изолированным от мира ребенком, является обвинять его через семнадцать лет? Даже допуская, что Жак Вотье в десять лет был, по ее собственному выражению, зверенышем, абсурдом было бы считать его и сейчас таким же. Никаких доказательств этому нет. Кто из нас, господа судьи и господа присяжные, не изменился за семнадцать лет? Одним словом, поведение мадам Добрей, ее потрясающая бесчувственность могут объясняться только одной причиной — расчетом. Позже мы беремся доказать это.

— Какой расчет? — со злостью спросил генеральный адвокат Бертье.

— Если господин генеральный адвокат еще не догадался, тем более для него это будет интересным, когда придет время, — сказал Виктор Дельо. — Ведь мадам Добрей дала нам понять, что Соланж Дюваль вышла замуж только из честолюбивых соображений. В самом деле, господа присяжные, почти непостижимо, чтобы девушка, которой, по словам самой свидетельницы, повезло родиться привлекательной, и вдобавок далеко не глупая, ограничила свои амбиции браком со слепоглухонемым от рождения!

— Этот брак дал ей возможность, — тотчас возразила Режима Добрей, — выбиться из своей среды и, проникнув в нашу, подняться тем самым вверх по социальной лестнице.

— Если допустить, что это действительно честь — выбиться из народа в буржуазию, — бросил реплику старый адвокат, покачивая головой.

— Господин защитник, кажется, забыл, — напористо вступила сестра Вотье, — что Соланж вышла замуж только после появления «Одинокого», когда Жак стал богат и известен. Хотя тираж был сравнительно небольшим во Франции, он был значительным в Соединенных Штатах.

— Свидетельница, конечно, предпочла бы сама воспользоваться щедротами младшего слепоглухонемого брата? — заметил Виктор Дельо. — Я не ошибался, утверждая, что чувствами мадам Добрей в отношении брата руководит расчет.

— Я, я не позволю… — начал мэтр Вуарен.

Председатель резко перебил его:

— Инцидент исчерпан. Суд благодарит вас, мадам. Можете быть свободны.

Элегантная молодая женщина удалилась под шумок в зале. К барьеру подходил ее муж, биржевой маклер Жорж Добрей.

— Мсье Добрей, суд хотел бы услышать ваше мнение о характере вашего шурина Жака и о его взаимоотношениях с семьей.

— Я очень мало виделся с Жаком, господин председатель. Когда я женился на его старшей сестре Режине, он был семилетним ребенком. В квартире родителей жены он занимал отдаленную комнату, откуда его выводили очень редко. Должен сказать, что я неоднократно возражал против того, что несчастного ребенка изолируют от людей. Но должен также признать в поддержку родителей жены, что Жак со своим тройным врожденным недугом был для близких источником постоянного беспокойства. До его отъезда в Санак мой шурин казался мне капризным ребенком, хотя было почти невозможно представить себе, о чем он думал или чего хотел, потому что в то время он был настоящим зверенышем…

Не было дня, чтобы он не впадал в ярость, какую трудно представить себе у ребенка такого возраста. Он принимался вопить и хватать все, что попадалось под руку, чтобы запустить в тех, кто к нему приходил. И поскольку, несмотря ни на что, у него все же было смутное сознание своего бессилия, он начинал кататься по полу, слюни обильно текли у него изо рта. Можно было подумать, что он взбесился. Много раз нам вдвоем с тестем приходилось на него наваливаться — можете представить, насколько уже тогда он был силен.

— Но все же чем вы объясняете эти приступы бешенства? — спросил председатель.

— Ничем, просто нашим присутствием. Больше всего в Жаке меня удивляло то болезненное отвращение, которое внушали ему все члены семьи. Когда после моей женитьбы он понял, что я тоже вошел в семью, мне не было пощады, как и другим. И никогда я не мог себе объяснить, каким образом он, лишенный всякого общения с внешним миром, отличал меня от других.

— Каковы были чувства родителей вашей жены по отношению к ребенку?

— Я думаю, что тесть, ныне покойный, испытывал если не любовь к сыну, то по меньшей мере какую-то нежность…

— А ваша теща?

— Я не хотел бы отвечать на этот вопрос.

— А ваша жена?

— Мне тоже трудно отвечать. Мы с Режиной живем раздельно уже много лет.

— Мадам Добрей в своих показаниях ваше раздельное проживание связывает с тем фактом, что вы будто бы опасались рождения такого же неполноценного ребенка, как ваш шурин.

— Элементарная стыдливость обязывает меня ответить, господин председатель, что причины, по которым супруги расходятся, никого не касаются.

— Мог бы свидетель нам сказать, — спросил Виктор Дельо, — был ли, по его мнению, в непосредственном окружении Жака Вотье в детстве кто-нибудь, способный удержать его от приступов бешенства, не прибегая к физической силе?

— Да. Единственный человек достигал этого лаской — маленькая Соланж, которая была чуть старше его и которая впоследствии стала его женой.

— Как вы можете это объяснить? — спросил председатель.

— Я ничего не объясняю, я только привожу факты.

— И каким образом Соланж это делала?

— Очень просто: она приближалась к Жаку, гладила ему руки или лицо. Этого было достаточно — он успокаивался.

— Все это странно, — тихо произнес председатель и добавил: — Господин Добрей, вы виделись с Жаком после его отъезда в Санак?

— Нет, но я прочел его книгу…

— Считаете ли вы, что он описал в ней свою собственную семью?

— Несомненно.

— Суд благодарит вас. Можете быть свободны. Пригласите следующего свидетеля.

— Ваше имя?

— Мелани Дюваль, — ответил робкий голос. Это была пятидесятилетняя скромно одетая женщина.