Зверь
Шрифт:
Чем больше Жак взрослел и развивался, тем больше он сознательно не хотел говорить со мной. Что я могла сделать? Ничего… Я чувствовала себя бессильной перед этим притворным волевым воспитателем, который делал вид, что смиренно подчиняется рефлексам несчастного ребенка. Всякий раз, когда Жак был неласков со мной, встревал мсье Роделек и лицемерно распекал его своим сладким голосом: «Послушай, Жак! Это нехорошо!» Затем он поворачивался ко мне и говорил: «Как все очень умные люди, Жак — личность, которую почти невозможно усмирить и к которой я должен приспосабливаться… Это не всегда легко!» Вечно мой бедный мальчик был виноват в своем поведении и никогда — мсье Роделек! Не имея больше сил выносить это, я велела спросить у Жака, когда он сдал второй экзамен на бакалавра — ему было тогда девятнадцать
— Что вы думаете об этом произведении, мадам? — спросил председатель.
— «Одинокий» — хороший роман, который растрогал меня. Я гордилась своим сыном, когда видела его имя в витринах книжных лавок.
— Вас не шокировал тот факт, — спросил генеральный адвокат, — что семья главного героя, страдающего тем же недугом, что и ваш сын, описана в романе весьма нелестно?
— Ничуть. Я всегда относилась к этому произведению только как к роману.
— Поскольку господин генеральный адвокат еще раз напомнил об этом «Одиноком», позволю себе обратить внимание суда и господ присяжных на тот факт, что автор в своей книге ни разу не упоминает о матери героя, — сказал Виктор Дельо.
Мадам Вотье казалась смущенной. И пока Дельо садился, председатель спросил:
— Скажите, мадам, вы виделись с сыном после публикации его книги?
— Не сразу. Несмотря на свою материнскую гордость за сына, я была немного рассержена на него, потому что он ее мне даже не прислал. И все-таки я ему написала и поздравила его. Он мне не ответил. Очень удивленная, я решила еще раз поехать в Санак. Меня сопровождал один знакомый журналист, который хотел взять интервью у Жака и написать о нем для парижской газеты. На этот раз я вытерпела самое страшное для матери оскорбление: Жак не захотел меня видеть и в то же время согласился принять журналиста в своей комнате. Я была возмущена. Естественно, что в приемную явился не кто иной, как мсье Роделек, и сообщил мне об этом решении моего ребенка в выражениях, не оставлявших никаких сомнений. Едва выбирая слова, он дал мне понять, что нам с Жаком лучше больше никогда не встречаться, чтобы впредь избежать тяжких ненужных сцен. Он добавил, что мой сын теперь совершеннолетний, имя его известно и он может летать на своих крыльях. Ему, Ивону Роделеку, удалось найти для Жака дивную подругу в лице Соланж Дюваль, которая будет для Жака гораздо более надежной опорой, чем семья. Под конец он сказал, что его роль как воспитателя закончена, что он совсем расстанется с Жаком, как только тот женится. Так я впервые услышала об этом предполагавшемся браке с дочерью моей бывшей служанки.
— Однако вы знали, что мсье Роделек устроил в Санаке Соланж Дюваль с матерью, когда превратности судьбы не позволили вам сохранить их у себя на службе? — спросил председатель.
— Да, и это решение директора института мне не понравилось.
— Что вы ответили мсье Роделеку по поводу брака?
— Я ответила ему, что этот брак совершится без моего согласия. К сожалению, мое мнение мало значило: Жак был совершеннолетним. Я вернулась в Париж и только спустя полгода получила письмо от мсье Роделека, из которого узнала, что брачная церемония состоится на следующей неделе. Сын даже не дал себе труда сообщить мне о своем решении. Я, впрочем, убеждена, что он непременно сделал бы это, но ему помешали.
— Кто?
— Мсье Роделек и его будущая жена.
— Свидетельница может нам сказать, — спросил генеральный адвокат, — что она думает о Соланж Вотье?
— В подобных обстоятельствах трудно полагаться на мнение свекрови, — с живостью ответила Симона Вотье. — Поэтому я предпочитаю его не высказывать… Мне не хотелось бы дать повод подумать, будто я настроена против той, которая, хоть и наперекор моей воле, стала моей невесткой, из-за ее скромного происхождения. Соланж не лишена достоинств.
— Может быть, это, мадам, скорее свидетельствует о любви? — мягко вставил Виктор Дельо.
— О любви, которая знает, чего она хочет: выйти замуж. Соланж Дюваль с помощью мсье Роделека в Санаке сделала все для того, чтобы мой бедный сын забыл, что у него есть еще и мать, которая может его лелеять. Своим замужеством она доказала, что готова отречься даже от матери ради достижения собственных целей. Мелани, действительно добрая, очень простая женщина, благодаря своему народному здравому смыслу поняла тогда, что брак ее дочери с сыном бывших хозяев был ошибкой. Она приехала в Париж, чтобы мне это сказать. Несмотря на это, Соланж настояла на своем, и брак был заключен в институтской часовне. Ни одной матери там не было.
Разумеется, излишне добавлять, что в течение пяти лет после свадьбы ни сын, ни невестка, ни даже мсье Роделек не написали мне ни одной строчки. Только совершенно случайно я узнала об отъезде молодых в Соединенные Штаты. Материнское сердце жестоко страдало от того, что они уезжают не попрощавшись, но я подумала, что в конце концов этот мсье Роделек, может быть, и прав: мой сын нашел свое счастье. Я начинала привыкать к этой мысли, как вдруг — жестокий удар, страшная новость, однажды утром вычитанная из газеты: мой сын обвиняется в преступлении! Я думала, что упаду в обморок, но у меня достало сил, чтобы узнать, когда прибывает «Грасс», и поехать в Гавр, где мне не разрешили поговорить с сыном. Он прошел в нескольких метрах от меня сквозь онемевшую от ужаса толпу, не подозревая, что мать была там, на пристани, готовая всеми своими слабыми силами помочь ему в новой беде. Ведь он был один! Жена спряталась… Я видела, как мое дитя в наручниках усадили в полицейскую машину между двумя жандармами. Я увидела его тогда в первый раз со времени моей предпоследней поездки в Санак шесть лет назад.
Симона Вотье смолкла. Перед судьями была только мать, в слезах цеплявшаяся за барьер, чтобы не упасть. Виктор Дельо подошел поддержать ее.
— Если вы хотите, мэтр, — предложил сочувственно председатель, — мы можем прервать заседание, а затем продолжим слушать показания свидетельницы.
Но Симона Вотье выпрямилась и почти закричала сквозь слезы:
— Нет! Я не уйду! Я все скажу! Я пришла сюда, чтобы защитить своего сына против всех, кто его обвиняет… кто ему сделал зло и кто по-настоящему виноват. Он не убивал! Это невозможно! Он невиновен! Мать не может ошибиться… Даже если он был нервным и немного резким в детстве — это не причина, чтобы он стал убийцей. Я знаю, что все здесь заодно против него, потому что сбиты с толку его внешностью. Знаю, что его внешность может вызвать беспокойство, но это ничего не доказывает. Умоляю вас, господа присяжные, оставьте его! Отпустите его! Верните его мне! Я увезу его, он будет при мне, клянусь вам… Он будет наконец со мной! Никто больше никогда о нем не услышит…
— Поверьте, мадам, суд понимает ваши чувства, — сказал председатель Легри, — но вам нужно найти в себе силы, чтобы ответить еще на один, последний вопрос: вы виделись с сыном после его заключения? Признался ли он вам в чем-нибудь?
— Нет, я его не видела — Жак не пожелал. Бедный, он не понял, что я только хотела ему помочь…
Эти слова были произнесены на последнем дыхании. Симона Вотье повернулась к огороженному месту, где сидел обвиняемый. Его руки неподвижно лежали на барьере, и переводчик, прикасаясь к фалангам пальцев, переводил все сказанные матерью слова.
— Умоляю вас, господин переводчик, скажите ему, что мать здесь, рядом с ним, чтобы ему помочь! Мать умоляет, чтобы и он сам защищался тоже — ради него самого, ради имени, которое он носит, ради памяти отца! Мать, которая прощает ему безразличное отношение к ней с детства… Умоляю тебя, Жак, подай какой-нибудь знак, любой! Просто протяни ко мне руки…
— Обвиняемый отвечает? — спросил председатель у переводчика.
— Нет, господин председатель.
— Суд благодарит вас, мадам.
Симона Вотье рухнула. Служащие унесли ее под взглядами оцепеневшей публики.